Читать книгу "Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский"

аппарат преодолеть. Их реабилитация превращает желание аналитика в психологию аналитической деятельности – вполне типичная подмена для университетского дискурса. Вторая группа последствий была обязана истерическому реинвестированию анализа, которое происходило параллельно с подключением истерического желания к обслуживанию масштабного социального движения. Характерный для дискурса истерички энтузиазм нашел удачное применение в послевоенной идеологии расширения возможностей, которая провозглашала борьбу с посредственностью, социальное просвещение, участие в массовых движениях против насилия в пользу разнообразных угнетенных групп. Истерический субъект находит в подобных инициативах утешение не потому, что, как нередко подозревают, с их помощью может добиться удовлетворения своего желания быть замеченным. Напротив, он искренне полагает эти инициативы благотворными и достойными разнообразных жертв с его стороны, включая жертву собственной безвестности. Все это не отменяет того, что подобные предприятия замещают предмет истерического желания и что выдвигать в них то или иное требование к сообществу он может только во имя того наслаждения, которое, с его точки зрения, оказалось упущено носителем мужской генитальности.

В таком контексте невозможно не оценить пикантность того особого дара, который истерическое желание, оказавшееся на территории анализа, преподносит своим носителям. Дар этот выступает под именем «эмпатии» – термин, возникновение которого в анализе поощряет аналитиков поначалу робко, но со все большим энтузиазмом рассуждать о важности сопереживания анализанту, необходимости удерживать в центре внимания его чувства и ставить себя на его место.

Разумеется, ни одна из этих мер не находит в дискурсе аналитика ни малейшего отголоска. Неслучайно, как замечает Этчегоен, современная ставка на эмпатию в анализе имеет мало общего с аналогичным означающим, которым в своих классических текстах оперировал, к примеру, Шандор Ференци[24].

С чисто теоретической точки зрения озабоченность аналитика недостатком эмпатии укореняется в аналитической теории именно тогда, когда в ней не хватает процедур осмысления переноса, поскольку никакой иной инстанции для обсуждения различных вызванных анализом душевных состояний, кроме переноса, в самом анализе нет. Беспокойство аналитика на этот счет прямо свидетельствует не только об утрате им понимания смысла происходящего в анализе, но и о некоторых предшествовавших этому тревожных догадках о том, что именно должно было вызывать перенос в практике, наследующей фрейдовскому желанию. Постоянно работая с переносом, посвящая ему массу времени, рассуждая о нем в терминах любви или знания, аналитическая мысль обходит стороной основной пункт, который вызывает его к жизни и находится непосредственно в желании аналитика.

Подобному умолчанию способствует повсеместное представление о том, что в переносе задействовано почти исключительно желание анализанта, тогда как от аналитика требуется просто оказаться на высоте, на которую ему даже не приходится подниматься, а все, что от него требуется – лишь не уронить себя. Тем самым вопрос о том, какое желание стоит за переносом со стороны его объекта, просто не ставится.

Напротив, наталкиваясь на эти вопросы, обсуждение обычно соскальзывает на те искушения, с которыми аналитик якобы может в переносе столкнуться. Если для Фрейда эта тема представала в любовном аспекте, который был частично рассмотрен выше как его собственная защита против иного, более тонкого возбуждения, вызванного требованием истерички, то послевоенный анализ избирает иной ракурс, связанный с властью. Разделяемая аналитическим сообществом середины века мысль о том, что аналитик пользуется властью, скорее всего удивила бы Фрейда, знавшего о силе сопротивления и приводившего в пример субъектов, чья невосприимчивость к анализу была прямо пропорциональна их общей внушаемости – качества, которые, если верить теоретикам массовой психологии, как раз должны располагать к подчинению власти специалиста.

С этого момента аналитиков учат избегать в анализе не любви, а скорее профессионального самолюбия. Аналитику следует гнать от себя мысль о своем превосходстве, связанном с властью и знанием, что резко контрастирует не только с фрейдовским побуждением активнее знакомить анализанта с основами анализа, но и с более отчетливым указанием, что никакого преимущества собственное знание аналитику не дает. Расставленные Фрейдом в теории бессознательного акценты исключают саму возможность господства аналитика, так что все предостережения на этот счет являются заведомо внеаналитическими.

Однако они не полностью лишены смысла, поскольку призваны не допустить мысли о том, что центр происходящего в переносе находится на стороне аналитика, а его роль под напором переноса якобы сводится лишь к подбору адекватного ответа и умеренности в оценке своих аналитических способностей. Перенос действительно исходит от анализанта, но не является автоматическим – вера в то, что он распускается подобно бутону, достаточно субъекту прийти в анализ, по-видимому несостоятельна. Многие практики, впрочем, на это и не полагаются: чутье подсказывает им, что далеко не всякую естественную робость в сочетании с заинтересованностью, которую субъект в начале анализа испытывает, можно считать предпосылкой переноса. Субъект вступает в перенос лишь тогда, когда привычная ему возможность получить наслаждение в речи оказывается под вопросом. Другими словами, он должен столкнуться со стороны аналитика с чем-то, что воспримет как прерывание, то есть не с чем иным, как с активным, пусть даже до времени себя не выказывающим, желанием аналитика.

Прерывание, столкновение желания аналитика с желанием анализанта – самый тревожный пункт для всей истории психоаналитического метода. Недаром отдельные течения практически полностью от него отказываются, как это случилось, например, с Карлом Роджерсом, который воспринял инстанцию прерывания настолько буквально, что выстроил на отказе от него целую клинику, в которой терапевт отвергает «авторитарную позицию», чем лишь дополнительно усугубляет путаницу между проявлениями власти и желания. Но даже когда аналитик не настолько суров к себе и пользуется прерыванием в его исходном фрейдовском значении, он не перестает оправдываться и убеждать себя и окружающих, что придерживается строгих рамок метода и в конечном счете действует в интересах анализа и обеих его сторон. Достаточно поскрести любое аналитическое направление, возводящее себя к Фрейду, и увидеть, какие собственные способы в нем разработаны, чтобы уйти от этого безжалостного прерывания. Даже лакановские последователи, прямо называющие этот акт по имени – coupure, то и дело ссылаются на него как на довольно вегетарианский процесс, отсылающий не столько к срабатыванию тревоги аналитика, сколько к его способности привнести в анализ определенную структуру.

Здесь обнаруживается общая слабость аналитической позиции, ее неспособность признать собственный основополагающий, отправной момент. Характер деятельности, лежащей у исторических истоков анализа, показывает, что Фрейдом руководило не просто техническое намерение, укладывающееся в требование соблюдать абстиненцию, но именно желание отклонять процессы определенного типа, демонстрировать отказ. Это отклонение важно не ограничивать ситуацией узко аналитической, в которой фрейдовский жест останется просто непонятным; его размах, даже если судить только по фрейдовским текстам, гораздо шире. Убеждение, будто желание отказывать было продиктовано сугубо профессиональными мотивами, является профессиональным же мифом, унаследованным аналитиками и дополнительно усиливающим невротизацию их деятельности, поскольку в