Читать книгу "Супружеские игры - Мария Нуровская"

Что за парадокс: для Изы мое лицо напоминает о ночи любви с мужчиной, а я ни разу такой ночи не пережила… я переживала только минуты, которые были или хорошими, или плохими, иногда просто кошмарными… когда мой мужчина касался меня, вопреки моему желанию, когда почти насиловал меня. «Почти» – это слово имеет ключевое значение. Потому что не было ни разу, чтобы я вообще этого не хотела. Моя защитная реакция возникала в результате панического страха, который кончался в момент нашего физического соединения. Тогда уже было хорошо, мы становились мужем и женой, любящими людьми, единым целым. Но преодолеть этот момент, перекинуть мостик между духовным и физическим, с каждым разом становилось все труднее. Это уже потом я была усталой и умиротворенной, даже счастливой оттого, что мой союз с другим человеком подтверждался этим полным завершением. Жаль только, что это подтверждение было столь непродолжительно и каждый раз приходилось подвергаться новому испытанию вместе с очередным возникновением желания. Может, поэтому влюбленные бесконечно, как заклинание, требующее неустанного подтверждения, повторяют слово «люблю».

Мои заклинания были непрочными, словно написанными карандашом. Я все время была в тревоге, то и дело озиралась по сторонам, думая, с какой стороны ждать опасности. Если бы я могла предвидеть, что ношу ее в себе, быть может, Эдвард бы не погиб. Его последними словами было: «Тебя осудят». Он не думал о том, что для него все кончено. Он думал о том, что начнется для меня.

Разговор с Изой

Я была обижена на Эдварда главным образом потому, что он перестал видеть во мне писательницу Разумеется, напрямую он этого не говорил, однако совсем перестал делать критические замечания к тому, что я писала. А ведь когда-то рукопись «Повести о матери» пестрела его поправками и комментариями на полях, типа: «К чему это?», «Это выбрось, не стоит так прямолинейно». Мы отчаянно спорили. Когда я не захотела убрать одну из сцен, он сказал: «Неважно, бывает ли так в жизни или нет. В литературе это должно быть правдиво!»

– Неужели для тебя его признание было настолько важным?

– Очень важным, это было важнее всего. В сущности, ни с чьим другим мнением я так не считалась. Даже умеренная похвала от него была важнее сотни любых дифирамбов.

– В отношениях между мужем и женой ценится кое– что другое.

– Но мы прежде всего были партнерами и только потом – супругами. По правде говоря, мы никогда не были супругами в обычном смысле этого слова… Эдвард сам меня создал. Совсем как добрая женщина, которая, удочерив девочку, принялась ее воспитывать, наряжать в красивые платьица с оборками, а потом ей все это наскучило, и она ее задвинула подальше в угол, как куклу. У нас до такой степени не доходило, но Эдвард лишил меня чего-то очень существенного. Он лишил меня своего восхищения тем, что я делаю. Помню, как он взял вечером машинописный текст моей «Повести о матери». Я настолько была вымотана, что ее обсуждение мы перенесли на утро. Но он разбудил меня среди ночи и сказал: «Дарья, ты написала необыкновенную книгу, ты настоящая писательница. Я теперь могу читать только такие книги…» Потом он уже ни разу не будил меня среди ночи, а читал мои машинописные тексты молча. Отдавая их, он бросал только: «Неплохо» или «Нормально». И ни единой поправки.

– Может, у него не было никаких замечаний?

– В том и дело, что не было.

– Ты слишком утрируешь.

– Ну конечно… утрирую, раз стреляла в собственного мужа.

– И нечего голос на меня повышать!

– Хочешь, чтоб я хорошо себя вела, да? Тогда лучше прикажи отвести меня в камеру, потому что я не могу безнаказанно путешествовать по твоему королевству. По его королевству я тоже не могла путешествовать безнаказанно. Сначала он водил меня за ручку, а потом вдруг бросил, и я постоянно видела только его спину. Пока не выстрелила в нее!

– Ты в него спереди стреляла.

– Какая разница, я хотела заставить его воспринимать меня всерьез, как прежде…

Приближается Рождество, повод для очередного душевного разлада, потому что православное Рождество отмечается на две недели позже. Это имеет значение в основном для людей верующих, но с традицией надо считаться. А я, благодаря бабушке, принадлежу к православной вере. Пани Манко совершила грубую бестактность и поняла это сама, но поздно.

– Вы-то еще молодая, пани Дарья, – сказала она. – Почему бы не потанцевать на карнавале? Траур, наверно, у вас уже кончился?

Мой траур не закончится никогда. Если уж на то пошло, я носила его еще задолго до того дня. Но фактически ей не откажешь в правоте.

В нашей камере появилась новенькая. Она молода и выглядит напуганной. Маска и Любовница пытаются заговаривать с ней, но девушка отвечает односложно – «да», «нет». Работу ей определили на территории тюрьмы Как и мне, ей не разрешается выходить за ворота, значит, у нее большой срок. По меньшей мере – несколько лет. Интересно – за что? Она приятной наружности, лицо симпатичное, но простое, такие лица встречаются на каждом шагу. И явно не относится к числу сотрудниц Института литературы, то есть к научной интеллигенции. Она вполне могла бы быть секретаршей с пассивным знанием иностранного языка. Например, такой, которая была когда-то у Эдварда и каждую минуту врывалась к нему в кабинет с текстом черновика его очередного письма:

– Пан доцент, а тут написано brake или breke?

– Braeke, пани Анна, – в первый раз спокойно отвечал Эдвард, но когда она появлялась в десятый раз, уже почти орал: — Today, черт вас побери!

Она бы могла быть кем-то вроде такой секретарши, но никак не сотрудницей Академии наук. На лицах людей из мира науки, даже еще не старых, всегда отражается мыслительный процесс. Они сидят и думают, что имел в виду тот или иной великий поэт, когда написал то-то и то-то. Уже всех давно перестало волновать, что сказано тем или иным гением, а тем более сам гений, а они все сидят и размышляют. Во всяком случае, так мне описывал своих коллег Эдвард, хоть и не без доли самоиронии – он ведь тоже занимался давно поблекшими свитками.

– Покажи мне хотя бы одно современное великое произведение литературы, – говаривал он. – Тогда я им займусь. А пока для меня польская литература кончается на Гомбровиче.

– А я? Ты же сам когда-то восклицал: «Вы сами-то понимаете, в чем прелесть вашего рассказа?»

– Это факт. Ты из головы у меня не выходишь.

– Вот уж нет, у тебя в голове только Гомбрович.

– Ну не только у меня, а у всего института.

– Так, может, вам лучше переехать в Аргентину, – не без ехидства предложила я. – Для нас, работников пера, это стало бы большим облегчением, как если бы туда вывезли гильотину.

Но такие беседы имели место в те времена, когда отношения между нами были еще не такими напряженными.

Иза кое-что рассказала мне о нашей новенькой. Оказывается, я ее недооценила, это была аферистка высшей пробы. Она основала фиктивное бюро путешествий и выудила у наивных клиентов свыше двух миллиардов злотых. А деньги на это бюро достала с помощью более мелких афер: собирала пожертвования для детей-сирот, не брезговала даже мелкими услугами – предлагала обить двери или стены. Разумеется, все сборы шли в ее собственный карман. В результате она арендовала помещение, закупила факсы, наняла нескольких сотрудников и развернула деятельность на всю катушку Насколько же изворотливой надо быть, чтобы никто из персонала так до конца и не сообразил, что они работают в несуществующем учреждении, а факсы она отправляет на деревню дедушке.