Читать книгу "Легаты печатей - Андрей Валентинов"

Полным-полно времени.

Данька перестал глазеть в окно. Его заинтересовала фактура стен в палате. Поначалу казалось: обычная побелка, с едва заметной желтизной, словно старая бумага. Кое-где в трещинках. Нет, не побелка: кожа. Может, олигархам такие палаты и положены – со стенами, обтянутыми человеческой кожей?

А синеватые трещинки – и не трещинки вовсе.

Татуировки.

Обвитый змеей кинжал, восьмиконечная звезда, трехгранный штык, руки в кандалах сжимают крест, лучи белой короны косо отходят в стороны. Мишени, подсказало снайперское чутье тирмена. Но Данька ведь не собирается стрелять, правда? Он здесь не за этим!

Тяжесть оружия оттянула правую руку.

Что за странная штуковина?! Такой пистолет он видел в историческом кино: тяжеленная дура-шестистволка с кремневым замком и рукояткой, удобной в лучшем случае для тролля. Баланс отвратительный, стволы заметно перевешивают, приходится напрягать кисть, чтобы они не уходили вниз. Заряжали дуру дымным порохом: засыпали в каждый ствол, забивали пыж, пулю, еще один пыж…

Но в восьмиконечную звезду он бы наверняка не промазал, даже из антикварной шестистволки. А если попасть в кинжал, обвитый змеей, клинок со звоном перевернется, как в «нулевке», и останется висеть, качаясь, острием вниз. Со штыком сложнее: узкий, зараза. Руки с крестом? – вряд ли. Корону точно не выбьем – она крошечная, и в неудобном месте, под потолком.

Данька осторожно убрал палец со спуска. Опустил оружие стволами в пол – от греха подальше. Словно отвечая, рядом шевельнулся доктор. «Ы» шагнул к кровати больного, где Даньке почудилась еще одна фигура.

Игра теней? Призрак?

Галлюцинация?

Женщина – или то, что казалось женщиной, – стояла сбоку от кровати. Не в ногах и не в головах, примерно посередине. Ну, может быть, чуточку ближе к изголовью. Данька заметил начерченный на полу бледный полукруг с черточками-делениями – отметки оптического прицела или шкала прибора. Зыбкая фигура расположилась напротив деления в центре «шкалы».

Или это свет так падает? Точно, свет из окна! И занавеска колышется.

«Ы» аккуратно обошел то место, где свет и тень играли в свои странные игры. Встал в изголовье кровати, крепко взявшись руками за никелированную спинку. Доктор напрягся, словно штангист перед рывком, и потащил кровать на себя. На лбу «Ы» вздулись жилы, лицо под колпаком налилось кровью.

Оглушительный скрежет, и все закончилось.

– Шанс есть, – страдая одышкой, сообщил Поплавский, вернув фотографию дяде Пете. – Не обольщайтесь, ситуация спорная. Я бы рекомендовал обратиться к профессору Осторженко. Сейчас я запишу вам телефон. Осторженко Геннадий Лукич. Если коллеги станут говорить, что он шарлатан, не обращайте внимания. Вот, пожалуйста. Пусть ваш знакомый скажет, что от меня, и его примут.

«Ага, попробовал бы этот профессор не принять Зинченко!» – подумал Данька. Но обругал сам себя за глупость. Доктора, оказывается, разные бывают. Очень разные.

– Спасибо, Виталий Павлович.

– Не за что, Петр Леонидович. Рад был вас видеть. Если что – заходите.

– Уж лучше вы к нам! – отшутился старик.

– Куда теперь? – мрачно поинтересовался Данька, когда они вновь оказались на улице.

– В военкомат, – ответил Петр Леонидович.

8

– Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть…

Лейтенант Карамышев подышал на чисто вымытое бритвенное лезвие, полюбовался блеском золингеновской стали.

– Умеют, гады! Фирма «Бартман»… Надо же, и не слыхал прежде! Пусть высохнет, жалко вытирать.

Бритва была трофейной, взятой у пленного немца три дня назад. С помощью этой бритвы энкавэдист его и допрашивал, прежде чем отправить фашистскую душу по назначению. В одиночку – никто, включая Кондратьева, смотреть на такое не решился.

Лейтенант от души плеснул в лицо одеколоном «Le Male» – тоже взятым в бою, но французским. Так сказать, дважды трофей.

– Ух-х-х!.. Ты бы побрился, товарищ техник-интендант! Кипятку еще целых полкотелка. А то бойцы боевой дух потеряют при виде небритой морды твоего лица.

Кондратьев провел ладонью по щеке. Надо бы…

Потеряют дух – где искать станешь?

На прошлой неделе их маленькую колонну впервые попытались перехватить на лесной просеке. Грамотно, по всем правилам: завал впереди, пулеметы с двух сторон. А заодно, для пущей верности – полсотни противопехотных мин.

Повезло – в последний момент остановились. Карамышев словно почуял, уперся, уговорил выслать разведку. Тогда и поняли, что происходит. Не случайная часть, не тыловики-обозники – райтерштурм СС из кавалерийской бригады Фегелейна. Эсэсовцы из самых бешеных – «Тотенкопф», охрана концлагерей.

«Боевой группой Интенданта» занялись всерьез.

Теперь шли ночами: отстреливаясь, огрызаясь, меняя маршрут каждые пять часов. Помогало не слишком – и без того редкая колонна окруженцев 11-го мехкорпуса растаяла наполовину. Фронт был близко, но гирьки на весах подруги-Судьбы опускались ниже, ниже, ниже…

Мене, мене, текел, упарсин.

Техник-интендант 1-го ранга без всякой охоты вынул из футляра собственную бритву, покосился на лезвие. Наточить – или мучиться? А может, у Карамышева отобрать, чтоб не задавался?

– Брейся, брейся! – понял его смекалистый энкавэдист, пряча золингеновское чудо в кожаный футляр с дырой на месте вырванной свастики. – Свою не дам, даже не мечтай. У тебя какая?

– Кондратовская, – вздохнул Кондратьев.

Бритву он купил в колонии. Хотелось выглядеть старше, скорее повзрослеть. И вообще, полезная вещь – бритва. Револьвер в город не всегда возьмешь.

– Чего? – Карамышев моргнул, изумляясь. – Собственного завода? Контра ты, командир, я тебе скажу!

Петр не выдержал, рассмеялся.

– Кондратовская, лейтенант. Не Кондратьев – Кондратов. Завод в Ваче, на Оке. Между прочим, его бритвы на Парижской всемирной взяли «золото». Золингенов обставили вчистую.

– Конспирируй, конспирируй. – Энкавэдист натянул гимнастерку, улегся на траву, поудобнее закинул руки за голову. – Все равно вас, вражин, повяжут. Пальцы в дверь, полчаса на протокол – и пятьдесят восьмая через десять и одиннадцать. «Эх, по тундре, по железной дороге…» Хорошо!

– Опричник ты, – лениво откликнулся Петр, берясь за котелок. – Думаешь, вас, псов бешеных, в живых оставят? Был Ягода, нет Ягоды, был Ежов – где теперь? Пальчики из дверей вынимает – или уже известкой присыпали?

Странное дело, но в эти страшные дни, когда жить приходилось от боя до боя, от перехода до перехода, Петр Кондратьев впервые за много лет почувствовал себя абсолютно свободным. Бояться было нечего и некого. Непривычное чувство пьянило, кружило голову.