Читать книгу "Вкратце жизнь - Евгений Бунимович"

Но это только казалось и только поначалу. Наташина подруга Регина (ныне тоже доктор наук, нейрофизиолог), которая училась на класс младше нас, сохранила воспоминания об атмосфере безысходности выпускного своего года, постоянных все более грозных комиссий, все более подавленных и мрачных учителей, о последнем звонке, больше похожем на гражданскую панихиду…

К лету школу по высочайшему повелению разогнали.

Уволили Владимира Федоровича, директора, уволили всех завучей – Наталью Васильевну, Фейна, Зою.

Кто-то из учителей ушел вслед за ними, кто-то остался. Но школы не стало.

Зою я застал в кабинете, когда она собирала вещи в хозяйственную сумку.

Она отдала мне на память злополучную фотографию (не могла не пропеть скрипучим своим голосом “Я возвращаю ваш портрэт…”).

Вернувшийся на свое законное место Макаренко сквозь круглые стекла очков строго и ответственно взирал на происходящее.

Что стало конкретным поводом для разгона школы? Демонстративное диссидентство Якобсона? Плохо скрытое – других учителей? Отъезд Сивашинского в Израиль? Вовремя подоспевший очередной Крукин донос? Что-то еще? Разве в этом дело?

Удивительно не то, что разогнали. Удивительно, что была.

Советский Союз называли Верхней Вольтой с ракетами – и называли не без основания. Свести Россию к ВВ (толерантно сократим до аббревиатуры, а то тамошние жители обидятся) советским вождям удалось самостоятельно. Историю свели к краткому курсу, литературу – к соцреализму.

Об этом много написано. Не будем повторяться.

Однако ВВ на то и ВВ, что никаких ракет самостоятельно создать не способна. По определению. А без ракет сверхдержава – не сверхдержава. Никто не боится. Вот и приходилось терпеть до поры до времени всяческие физматшколы, создавать физикам (в отличие от лириков) тепличные условия, поскольку в других они не выживают, не размножаются.

Признать, что и легендарную Вторую школу терпели некоторое время на излете оттепели ввиду потребностей военно-промышленного комплекса в толковых головах физматов трудно. Но приходится.

Наталья Васильевна

После разгрома мы все же первого сентября снова пришли в уже не существующую школу. Даже не знаю зачем. Надеялись по молодости на чудо? Едва ли. Чуда и не случилось.

Учителей наших, завучей, директора уже не было. Новая администрация смотрела на нас с опаской. И не без основания.

Уходя, мы содрали с фасада вывеску нашей школы. Унесли, прикрыв моим рыжим вельветовым пиджаком. От бессильной тоски. На память о школе, которую уничтожили.

Пусть новую себе заказывают.

Вывеска сиротливо жила у меня дома под диваном, пока нас не вычислили.

Позвонила Наталья Васильевна, уже работавшая в другой школе, сказала, что Владимир Федорович просит не дурить и вывеску вернуть. Ну если Владимир Федорович просит…

Слово директора стало для нас непреложным законом, когда мы перестали быть учениками, а он перестал быть директором нашей школы.

С Натальей Васильевной, завучем по воспитательной работе (учитывая особенности воспитательной работы во Второй школе, ее, по-моему, выгнали первой), мы, конечно, и в школе пересекались. Даже как-то у нее дома чай пили. Но время поговорить нашлось гораздо позже.

Деревянный домик в центре города, где я родился, где жила моя семья, снесли. Мы оказались в панельной многоэтажке на самом юге тогдашней Москвы. Наталья Васильевна жила неподалеку от нас (кажется, у подруги). Мы встречались, гуляли, она вспоминала о том, как создавалась, как жила школа.

Вот только одна история, которую я однажды уже рассказал на страницах “Новой газеты”, но все же повторю.

Давно все это было. Можно уже считать педагогической легендой.

Войдя с утра в класс, замотанная собственными неурядицами учительница литературы Наталья Васильевна с криком набросилась на ученицу, которая распустила свои пышные, роскошные волосы, вместо того чтобы по законам тогдашней комсомольской аскезы заплести их в положительную косу или уж, на худой конец, завязать в допустимо-либеральный конский хвост.

В довершение этой распущенности волос на лице ученицы были явно заметны следы преступления (косметики).

Наталья Васильевна громогласно отправила ее в туалет – отмывать всю эту мазню. Девчонка с рыданиями выскочила из класса.

На следующий день Наталья Васильевна вошла в класс и, прежде чем перейти непосредственно к лучу света в темном царстве, извинилась перед ученицей. Просто извинилась – каким-то бесцветным, нормальным, непедагогическим голосом…

А еще день спустя Наталье Васильевне передали книгу Корнея Чуковского с его автографом: “Первому советскому учителю, извинившемуся перед своим учеником”…

Вот и вся история.

Недавно обнаружил ее (разница в деталях) в свежеизданной книжке знаменитого московского директора и давнего моего приятеля Евгения Ямбурга, у которого во дворе школы, как всем известно, стоит Окуджава, а в кабинете висит Корчак (или наоборот?).

Видимо, за прошедшие полвека история не потеряла актуальности.

Последний раз я видел Наталью Васильевну на полувековом юбилее школы. “Какая же она была красавица!” – подумалось довольно неожиданно.

Когда мы учились в школе, все учителя казались нам если не стариками и старухами, то где-то около.

Встречи и прощания

Ясам уже вовсю учительствовал, когда среди других передо мной встала проблема обязательного ленинского коммунистического с убботника.

Собственно, я был не против сделать с ребятами по весне что-нибудь “общественно полезное”, но чтоб без этого ленинского-коммунистического. И мы стали ездить с моим классом на субботники в Переделкино, на дачу Чуковского.

Казавшегося бессмертным Корнея уже не было, на даче жила его дочь – Лидия Корнеевна, находившаяся в процессе изгнания (или уже изгнанная?) из Союза советских писателей за самиздат и прочее диссидентство. При этом Лидия Корнеевна искренне возмущалась руководством пресловутого Союза, которое отказывалось делать положенный ремонт их литфондовской дачи.

Ребята собирали граблями и сжигали прелые осенние листья на большом дачном участке.

Вдруг прибежали с соседней дачи, куда повалил густой дым от наших костров.

Пошел в дом к Лидии Корнеевне: что будем делать?

Она уточнила:

– А на какую дачу дым идет?

Я показал.

Тогда она сказала спокойно и безжалостно:

– Это дача Катаева. Дымите дальше!

Потом Лидия Корнеевна заваривала моим архаровцам чай на веранде.

Там, на скрипучей веранде, я и увидел Фейна, который в этот период ожидал разрешения на выезд из страны. Его готовность к эмиграции была заметна даже в той необычной для СССР свободолюбивой позе, в которой он сидел в кресле – не просто нога на ногу, а подошвой ботинка вперед, рука на щиколотке, колено на отлете.