Читать книгу "Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин"

С другой же стороны, все эти разумные и дальновидные меры не приносили должного результата, ибо осуществлять их приходилось внутри изначально порочной системы, сопротивляющейся любым попыткам движения в сторону увеличения свободы и рассредоточения власти, системы, чьи пороки в этот период усугублены были вздорностью и бесконтрольностью юного императора и его близкого окружения.

Ни Сенат, ни Верховный тайный совет, ни индивидуально "большие персоны" не могли противостоять этому стилю царствования. Система оказалась не в силах сама себя защитить. Из нее оказался вынут стержень — деспотическая воля одной сильной личности. Выяснилось, что Верховный тайный совет, объединивший влиятельнейших представителей разных сильных группировок, держался только волею императрицы Екатерины. При самодержавном мальчишке он рисковал потерять свое правительствующее значение. Структура управления страной не имела органической слаженности и прочности живого организма. Она не имела даже механической сцепки налаженной машины. Ее функционирование могло быть нарушено и разрушено первым же грубым толчком. В ней не было запаса прочности, сопротивляемости, свойственной органическим системам.

Иностранные дипломаты, плохо понимая суть происходящего, фиксировали внешние результаты драмы.

Их донесения своим правительствам с 1728 года постепенно становятся паническими.

Герцог де Лириа писал:

Все идет дурно; царь не занимается делами, да и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает, до чего дойдут здешние финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного совета нездоровы, и потому этот трибунал, душа здешнего управления, вовсе не собирается. Все соподчиненные ведомства тоже остановили свои дела. Жалоб бездна; каждый делает то, что ему взбредет на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один отнюдь не в состоянии сделать всего.

И далее де Лириа пишет фразу глубокой значимости:

Я полагаю, что здесь все готово для революции, которая может нанести неисправимый вред этой монархии.

В другом донесении он снова возвращается к роли Остермана: "…Все против него, хотя и без всякого основания, так как он способный министр и не желает ничего, кроме величия этой монархии".

Фраза о революции и пассаж об Остермане — связаны. Де Лириа имеет в виду, разумеется, не народную революцию, но государственный переворот, долженствующий изменить развитие сграны, антипетровский переворот. Поэтому Остерман и представляется герцогу, и не только ему, единственным спасителем России, — "величие этой монархии" для Остермана неразрывно было с самодержавием.

Резиденты европейских дворов, заинтересованных в сохранении военного статуса России на международной арене — для равновесия сил, — мало задумывались о том, что полезно самой России, ее жителям. Остерман — апостол военно-бюрократической системы, и в самом деле беззаветно преданный петровским принципам, — был для них фигурой идеальной.

Князь Дмитрий Голицын и все, кто мечтал петровскую модель принципиально изменить, казались им опасными смутьянами и ретроградами.

Саксонский посланник Лефорт в июне 1728 года описывает ситуацию почти в тех же словах, что и испанец:

"Когда я смотрю на настоящее управление государством, мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон. Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится безо всякой подмоги; каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Войско везде погибает. Верховный тайный совет все выслушивает, предвидит будущие несчастия, но никто не имеет права говорить. Я полагаю, достаточно не более года, чтобы флот не был в состоянии выйти в море. Швеция старается возвратить себе отнятые земли… Монарх Божьею милостью знает, что ему никто не осмелится прекословить: в этом постарались его еще более убедить. Царь не знает истинного пути, которому он должен следовать, и все это идет к разрушению.

В ноябре тот же Лефорт ужасался:

Стараясь понять состояние этого государства, убеждаешься, что его положение с каждым днем делается непонятнее. Можно было бы сравнить его с кораблем, предоставленным на произвол судьбы. Буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули. Огромное судно несется, и никто не думает о будущем. Каждый покидает кормило и остается в бездействии, тогда как следовало бы работать, имея в виду грядущие поколения; действительно, можно подумать, что все на этом судне ждут только сильной бури, чтоб при первом несчастий воспользоваться пожитками корабля.

Разумеется, им было непонятно происходящее. Они не могли понять той страшной усталости, которая наступает от многолетнего перенапряжения сил страны. А. усталость порождает безответственность, отталкивание от чувства долга, требующего нового напряжения сил. Они не могли понять отвращения, которое испытывали самые разные слои и группы русских к военно-бюрократическому монстру, который их заставили создать. Стремительный распад и гибель этого монстра, которая и в самом деле могла привести к катастрофическим последствиям и для страны, не воспринимались очень многими как несчастье. Отвращение и обида пересиливали политический рационализм.

Царствование Петра II — странное, дикое, но крайне показательное время.

"Восшествие на престол Петра II удовлетворяло огромное большинство в народе", — писал С. М. Соловьев. Это и понятно — воцарение законного наследника, сына любимого "чернью" Алексея, разрядило само по себе психологическое напряжение в стране.

Но у народа были и другие основания для довольства: неразбериха в управлении, полное равнодушие первых лиц в государстве — царя и нескольких Долгоруких — к тому, что происходило на просторах России вне поля их зрения, пресечение внешнеполитической активности, сокращение армии и флота — все это принесло народу явное облегчение. Налоги уменьшились, рекрутов не требовали, и, стало быть, увеличивалось число рабочих рук.

Но облегчение, основанное на развале государства, не могло быть долговременным и сулило в будущем еще большие тяготы и опасности.

А распад подступал к повседневному быту. В апреле 1729 года в Москве — в Немецкой слободе — начался пожар. Опираясь на свидетельства иностранных дипломатов, Соловьев воспроизвел событие, ни при Петре I, ни даже при Екатерине I совершенно немыслимое: "…в полчаса пламя обхватило уже шесть или восемь домов. Гвардейские солдаты с топорами в руках прибежали на пожар и стали, как бешеные, врываться в дома и грабить, грозя топорами хозяевам, когда те хотели защитить свое добро, и все это происходило перед глазами офицеров, которые не могли ничего сделать"[52].

Если петровские гвардейцы, славные своей дисциплинированностью и верностью долгу, вышли из повиновения и повели себя как заурядные грабители, значит, стали рваться те связи, на которых держалась петровская система.