Читать книгу "Шехерезада - Энтони О'Нил"

Если попробуют остановить, пожалеют. Хотя хорошо бы, чтоб в зале был Таук, пустил бы им кровь.

Таук редкими зубами откусил гипсовую затычку с ивового прута, купленного у прохожего разносчика, и принялся высасывать сахар. Юсуф, пристроившись рядом на краю скамьи, срезал последний кусок кожуры с перезревшего арбуза, беззастенчиво выплевывая семечки в переулок. Даниил сидел на корточках, привалившись к стене, обхватив себя руками на холоде. Маруф, вращая единственным глазом, разглядывал небо.

— Скоро будет большая буря, — мрачно доложил он.

— Мы и сами гром слышим, — буркнул Юсуф.

— Страшная буря, — повторил Маруф. Два отдельных фронта окружали город, как воюющие армии, готовые столкнуться над головой. Он никогда не видел ничего подобного. — Страшная буря, — снова молвил Маруф и почесался.

— Может, пора зайти в таверну? — предположил Таук. — Наш капитан давно уж там сидит.

— Дадим ему поблажку, — решил Юсуф.

— Если давать слишком много поблажек, мужчина может сбиться с пути.

Юсуф вздохнул, взглянул на дверь таверны. Правда, они ждут на улице целую вечность, он и сам уже почти решил заглянуть, собственными глазами удостовериться, что происходит. Но одно из правил взятого им на себя покаяния требует воздержания от поспешности, и хотя прежде бывали моменты, когда он, стыдясь своей пассивности, едва не совершал импульсивных поступков, теперь даже не помнит, чтобы предпринимал хоть одно радикальное действие после того, как лишился руки. Пока капитан сидит в таверне, Юсуф — номинальный вожак, хотя видит в этом лишь груз ответственности, еще считая себя недостойным подобного положения. Неприятное ощущение собственной неполноценности связано не только с Касымом Не хочется признавать, что в отсутствие Исхака, даже в один нынешний вечер, образовалась некая зияющая пустота. Мрачный зловещий мужчина быстро и уверенно превратился в противовес капитану — оба обладают’ весьма ярко выраженным характером и философией; даже трудно представить, что некогда они были чужими друг другу. У обоих что-то есть. Определенность. Решительность. А у Юсуфа ничего подобного.

Он смотрел на дверь, воображая, как открывает ее. Вспомнил время, когда над этим не приходилось раздумывать.

Снова выплюнул в темноту арбузные семечки. Одна улетела в арку над запрокинутой головой Маруфа.

— Поосторожнее, — предупредил Таук. — Ты ему здоровый глаз выбьешь.

— У него все равно останется ровно столько здоровых глаз, сколько у тебя зубов.

Таук в ответ широко открыл рот, пробежался языком по чрезвычайно редким передним зубам, издавая страдальческие стоны.

— Спаси Аллах детей от подобного зрелища, — усмехнулся Юсуф.

— У меня один глаз хороший, — заявил необычно разговорчивый Маруф. Он всегда зарабатывал себе на жизнь, высматривая берега и приближавшуюся непогоду.

— И мы говорим то же самое.

— Видел серебро на женщине.

Типичное загадочное замечание.

— Это он ножной браслет имеет в виду, — пояснил Даниил. — И я тоже видел. На той самой, на голой.

— Да больше ничего не увидел, — добавил Таук.

Копт смущенно посмеялся. Таук знал, что щиколотки для него — фетиш. Самое первое эротическое воспоминание Даниила связано с христианской свадебной процессией в Александрии, с обнаженными лодыжками невесты, мелькавшими под шлейфом из золоченого шелка.

— Не догадываетесь, кто она такая? — спросил он, сменив тему. — Одна из жен халифа?

— Шехерезада, — сообщил Юсуф.

— Сказочница? — прищурился Даниил.

— Она самая.

— Откуда ты знаешь?

— На кожу не обратил внимания? Индийская кожа. Мускус, вымоченный в камфарной смоле.

— На улице темно было.

— Браслет ты, однако, заметил.

Послышался треснувший раскат грома.

— Эх, был бы с нами мальчишка-раб! — рассмеялся Даниил. — Здорово сдрейфил бы.

— Наверняка побежал бы в укрытие, — добавил Таук, отбросив в сторону ивовый прут. — Слабак.

— Я бы с такой уверенностью не говорил, — возразил Юсуф, склонный, как ни странно, к спорам. — У него благородные мысли.

— Что значат благородные мысли? — рассмеялся Таук.

— Он молод. Идеалист.

— Значит, долго не проживет.

— Так и дядя его говорит.

— Дядя его испражняется лучше, чем мы едим.

— Его дяде везло, — заметил Юсуф. — Сваливался в воду, вылезал с рыбой во рту. А сейчас что собой представляет? Похваляется важными знакомствами да трясет яйцами.

— Ты деньги от него получаешь.

— Я от него обещания получаю, что не одно и то же.

— Ничего получать не обязан, если не хочешь.

— Правда, — согласился Юсуф.

— Зачем тогда это делаешь? — спросил Таук, подумав. — Другого выбора нет?

— Я от всего отказался.

— Так зачем остаешься? Почему сам по себе не гуляешь?

— Почему?..

Юсуф знал, Таук спрашивает не из злорадства, а из чистого любопытства, но вопрос больно ранил душу, попав прямо в цель. Некогда он был близок к великолепной карьере, богатству, почету и всем этим пожертвовал ради непосредственности — формализованной анархии — бану[39] Сасана: преступного подпольного мира. Там он блистательно проявил себя с абордажными крюками, лазанием по стенам, подкопами, клещами и за свои грехи понес подобающее каноническое наказание[40]. Подобно Исхаку, ушел в море, и провел на соленой воде много лет. А теперь сидит у багдадской таверны под надвигающейся бурей с великаном-людоедом, суетливым христианином и простаком средних лет.

— Чтобы тосковать потом по всему этому? — пробормотал он, даже сам не зная, серьезно ли говорит.

— Гром, — объявил Маруф, когда по всей улице прокатился особенно громкий рокот. — Будто судно на риф напоролось.

— У нас есть уши. — Юсуф начинал нервничать. Сильный дождь, заваривавшийся в тучах, уже падал на улицу винными каплями. Воздух вовсе не освежался, наполняясь густой пылью. А Касыма по-прежнему нет, как не бывало. И еврея, если на то пошло. И никого другого. Дверь оставалась плотно закрытой.

— Думаешь, нас продали? — спросил Таук.

— Почему ты спрашиваешь?

— Нутром чую.

— Для тебя это подвиг, — усмехнулся Юсуф. — Нет, по-моему. Никто нас не продал.

— Доверяешь Касыму?

— Я себе даже не доверяю.