Читать книгу "Мастер-класс. Записки концертмейстера балета - Лада Исупова"

Темпы – невнятны. Да и зачем, собственно? При диске педагог отвыкает диктовать темп и в итоге перестает чувствовать темповые нюансы. И это не всегда вина педагога – просто, чтобы подобрать нужную запись под поставленные задачи, ему приходится долго готовиться перед каждым уроком, перебирая тонны дисков, что отнимает время, да и на уроке постоянно менять диски и обременительно, и снижает темп урока. В итоге, помыкавшись, опытные педагоги привыкают подгонять движения под один диск, а неопытные обретают непоколебимую уверенность, что темпы все одинаковые и нечего заморачиваться: тандю, оно и в Африке тандю. Поэтому, работая с такими педагогами, приходится опираться на собственный опыт и подгонять темп самой.

Еще одной характерной чертой «искусственников» является то, что они влегкую могут закончить свое упражнение посередине фразы или где угодно, потому что диск не ворчит и не строит страдальческие гримасы, он все стерпит. А если при играющем концертмейстере начнешь заканчивать комбинацию супротив музыкальной логики, то рано или поздно почувствуешь флюиды ненависти и раздражения, мощной волной пульсирующие со стороны рояля, вот волей-неволей и начнешь просчитывать. К тому же редко кому придет в голову давать новое упражнение, пока пианист еще не закончил играть предыдущее, а за диском не набегаешься, поэтому педагог останавливает где угодно, да и по классу, особенно по окончаниям упражнений – размазанным или чаще отсутствующим, всегда видно, подо что они воспитаны – под живую музыку или под консервированную.

Окончить упражнение Наяда могла где угодно, впрочем, с кем не бывает, но если с моим педагогом изредка такое случится, он всенепременно отметится-извинится взглядом или жестом, мол, «извините, спорол-с», и сразу понятно – имеешь дело с грамотным человеком, и не ошибся он вовсе, а отвлекся, мало ли, а эта барышня с настойчивой регулярностью заканчивала на совершенно любой доле – на второй, на пятой, на какой угодно. Это как обухом по голове. Ну на любой уже понять могу, но на предпоследней?! Неужели не слышно?! Секунду нельзя подождать до конца фразы? Я чувствовала себя как побитая, с трудом сдерживая раздражение. За час, так и не поняв логику ее заканчиваний, я просто ждала команды, что «всё». Причем после ее внезапных «всё», сопровождаемых ласковой улыбкой, я еще из вежливости выдавала какое-нибудь завершение: трынц-трынц или ти-ти-бум, но иногда она тут же начинала говорить! Чувствую, что терпение мое скоро лопнет, буду просто резко отдергивать руки от клавиатуры, может, хоть тогда до человека дойдет, что что-то не так? Сразу было неудобно, все-таки она первый раз, не хотелось позорить.

Печальная ирония судьбы в том, что на немузыкальных педагогов бессмысленно сердиться – они такое делают не по неаккуратности и не по злобе, они действительно не слышат. Это как ругаться на слепого: «Ты что, не видел яму на дороге?!» Конечно, не видел, иначе бы обошел. Поэтому часто педагоги искренне начинают злиться на недовольного или «неудобного» пианиста. Вы спросите: «А что, научить нельзя?» Натаскать можно, приучить обращаться аккуратнее с музыкой – можно, развить заложенные способности – можно, но вы можете несколько лет биться с ученицей, прививая ей музыкальность исполнения, а однажды придет другая, никогда не занимавшаяся музыкой, и сделает все идеально. И объяснить вам, «почему» она делает именно так, – не сможет, потому что не понимает, как можно иначе.

Временами Наяда пыталась мягко объяснять что-то про акценты в батманах, но сама давала такие запутанные комбинации, что было непонятно что где, я просто перестала смотреть на ее показ и сидела, тяжело глядя в пол, стараясь отключиться от тембра ее голоса. После одного пространного разъяснения она вдруг неожиданно развернулась ко мне и ласково пропищала:

– Правильно ли я говорю, не путаю музыкальные термины?

Я оторопела, потому что давно не слушала ее бред и понятия не имела, о чем речь. Пришлось кивнуть, мол, правильно, все равно там уже ничего не испортишь и не поправишь, пусть журчит. Была она вся нежная-нежная, на вздохах и ахах, соткана из восхищений, чистый эфир. Как сделает какой-нибудь глубокий томный наклон с пор де бра – всё, думаю, уже не встанет. Глядя на это, пыталась себе представить, каким будет ее адажио [5] ?

Адажио не было совсем. Ну правильно – у нее весь урок адажио.

Задала она одну забавную вещь – гранд батман велела делать с закрытыми глазами, объяснила так: порой на спектакле все вокруг черно, зрительный зал – темное месиво, кулисы – чернота, в глазах темнеет, ориентиров нет, а танцевать надо! И ее педагог всегда заставляла прогонять сложные места с закрытыми глазами. Такая вот метода. У меня тут же стало вертеться на языке насчет «а с закрытыми ушами?». И вообще не понимаю, как она танцует, единственный выход, который вижу, – подводить слабый ток под сцену, чтобы на счет метроритма ориентировал. На слух не работает. Но это я, наверное, уже просто необъективна, может, и хорошие вещи она советует, но после двух часов медленного измывательства над концертмейстером становишься пристрастным. Утешила себя мыслью, что эта Наяда не навечно, ни за какие коврижки не согласилась бы постоянно с ней работать, здоровье дороже.

Но про все это не стоило бы и рассказывать, если бы не было второй танцовщицы, преподающей в параллельном классе. Жизнь любит, забавляясь, выкидывать изящные каламбуры. На следующий же день меня забрали от Наяды и поставили играть другой балерине. Я обрадовалась – хоть передохнуть дали от этого безухого колокольчика.

Александра была совсем другая, хотя возраст у обеих, думаю, одинаковый, обе еще танцуют, но эта – невысокая, резковатая, в драных джинсах, хвалила редко и задавала комбинации очень трудные, но логичные и потому запоминаемые. Часто повторяла: «Не будьте такими серьезными, это всего лишь жете/фондю/…» Мальчиков укладывала отжиматься.

Первый раз мне встретился американский балет «в чистом виде», во всем, в абсолюте. Обычно у педагогов смесь: бывает, на одном уроке поделают и так и сяк – и по-рус-ски, и как Баланчин велел. Но большие прыжки все-таки почти все прыгают привычно, «по-русски», а эта прямо эталонная – всё вниз на сильную долю.

На первом уроке, на первом упражнении, когда класс сделал половину упражнения и перевернулся на другую ножку, она вдруг остановила:

– Девочки! Посмотрите, какой у вас концертмейстер! Она же с вами… разговаривает! Она же все подсказывает, отвечайте ей! Вы же отстаете. Любое самое трудное или идеально выполненное движение не имеет смысла, если оно не в музыку. Это же не спорт, где главное – тренированное тело, это балет! Слушайте музыку! Все сначала.

И как будто не было урока с Наядой, все бесповоротно изменилось. О музыке, о соответствии движения музыкальной фразе, об эмоции она говорила постоянно, не давала делать по-своему, останавливала. Девицы взбрыкивали:

– А я могу еще подержать!

Та тут же гремела:

– Ты НЕ МОЖЕШЬ ничего держать, если музыка уже пошла дальше. В лучшем случае это будет выглядеть ошибкой, в худшем – глупостью.

Она много красиво и правильно говорила о музыке и движении. Бальзам на душу. Я слушала ее слова как балладу об утраченном рае. Ах, как все это на моем языке…