Читать книгу "Мария Каллас - Клод Дюфрен"

О миланской публике она высказалась также без особой теплоты: «Что вы хотите, чтобы я сказала о публике? Если я пою хорошо, люди аплодируют; если им что-то не нравится, они свистят. Во всех городах одно и то же…»

Когда кто-то из присутствовавших осмелился намекнуть ей на некоторые вокальные погрешности в ее пении, она с раздражением заметила: «Легче всего критиковать. Я пою, как могу. Тем хуже для тех, кому это не нравится».

Столь резкие высказывания певицы перед спектаклем отнюдь не способствовали установлению благожелательной атмосферы как при встрече с журналистами, так и в зрительном зале, где ей предстояло выступать. Слова певицы лишний раз подтверждают, какой ужас она испытывала перед выходом на сцену. Своими дерзкими ответами Мария неумело маскировала свой страх.

Марио дель Монако, выступавший в том же составе исполнителей оперы Верди, поделился однажды со мной своими воспоминаниями о первом выступлении Марии в «Ла Скала»: «В момент выхода на сцену она дрожала как осиновый лист, однако умение владеть собой, свидетельствовавшее о ее высочайшем профессионализме, помогло ей взять себя в руки, и публика ничего не заметила. Впрочем, ее пение было превосходным, однако она не была принята публикой с тем же триумфом, который до этого сопровождал каждое ее выступление».

Зрители, безусловно, наградили певицу аплодисментами, но не столь бурными, как обычно. Вероятно, оперных фанатов остудили неосторожные высказывания певицы перед представителями прессы. И журналисты, в свою очередь, не были щедры на похвалу. Что же касается Гирингелли, то он хранил молчание. Пришлось забыть о долгосрочном ангажементе, на который рассчитывали Мария и ее муж. Последний в своих воспоминаниях рассказал, как, стоя у двери в гримерную жены, он ждал визита Гирингелли, однако тот, не замедляя шаг, прошел мимо. Кроме того, Менегини с возмущением привел цитату из наиболее едкой статьи, появившейся на страницах «Курьер Ломбардо».

«Мария Каллас, хотя уже и ветеран (!) на сцене, но впервые спевшая в «Ла Скала», не произвела на меня большого впечатления, — писал критик. — Если она и проявляет недюжинный темперамент и высокую музыкальность, то в регистре ее голоса нет гармонии. Певица, похоже, импровизирует от одной ноты к другой, издавая звуки, совершенно не связанные между собой; она берет высокие ноты в ущерб общей тональности».

Позднее в одном из интервью, опубликованном в «Экспрессе», Мария Каллас высказалась по поводу своего первого выступления на сцене «Ла Скала» с полной объективностью: «Это был вовсе не провал. В то время в «Ла Скала» было не так-то легко пробиться; здесь выступали певцы, уже добившиеся мирового признания. Мне ничуть не было обидно. Передо мной была слишком избалованная публика. Мне случалось и раньше получать оплеухи. Еще в ранней юности я вызывала зависть: мало кому нравилось, что пятнадцатилетняя девчонка получала первые роли…»

Мария не кривила душой, когда признавалась, что главное в ее жизни — служение искусству, независимо от того, какой ценой ей это давалось. Впрочем, что касалось «Ла Скала», то вскоре она возьмет реванш за неудачный дебют на сцене этого театра. Но в тот момент она вновь торопилась «вырваться из супружеских объятий», согласившись на ангажемент во Дворце искусств в Мехико. Однако для начала она решила заехать в Нью-Йорк, чтобы повидаться с родственниками, в том числе со своим крестным отцом доктором Лонтцаунисом, проявлявшим по отношению к ней в детстве поистине отеческую заботу. Вспомним хотя бы то, что семейство Каллас до сих пор еще не вернуло ему 700 долларов, которые позволили в свое время Евангелии возвратиться вместе с дочерью в Грецию.

Мария мечтала предстать перед матерью в новом качестве звезды, но в аэропорту ее встречал только отец. Евангелия находилась в больнице, где лечила какую-то глазную болезнь. В сопровождении отца Мария поспешила навестить мать.

«Когда Мария вошла, я с трудом узнала ее, — вспоминала позднее Евангелия. — От нее веяло ледяным холодом, она похудела и выглядела слишком тощей для певицы, имеющей столь сильный голос. Присев у моего изголовья, она слегка оттаяла. Мария повторила, что хотела бы увезти меня с собой в Мексику, чтобы я послушала, как она поет, и дать мне денег на дорогу. Я ответила, что, наверное, этими деньгами было бы лучше расплатиться за мое лечение в больнице, чем заставлять раскошеливаться ее отца.

— Я возмещу его расходы, — сказала она, — а эти деньги для тебя…»

И в этом случае не следует принимать на веру слова Евангелии. Сочиняя свои воспоминания, она изо всех сил старалась скрыть свою размолвку с дочерью. По меньшей мере, странным кажется ее замечание относительно худобы Марии. Если она и сбросила несколько килограммов веса, назвать молодую женщину тощей на тот момент было большим преувеличением. Если только глазная болезнь не лишила Евангелию зрения! Метаморфоза произойдет с Марией только в середине пятидесятых годов, когда певица с более чем избыточным весом превратится в соблазнительную стройную красотку. Кроме того, Евангелия ошибалась, когда говорила о предполагаемой поездке в Мексику в 1949 году. Это произойдет годом позже.

Во время недолгого пребывания Каллас в Нью-Йорке произошел трагикомический случай, который мог иметь самые печальные последствия. В этой поездке Марию сопровождала молодая певица Джульетта Симионато. После посещения Евангелии в больнице Георгиос отвез молодых женщин в свою квартиру. Симионато мучила жажда, и отец Марии налил ей в стакан… средство для уничтожения тараканов! Он перепутал в холодильнике бутылки. Удивительная оплошность для дипломированного фармацевта! Несчастной, разумеется, стало плохо, и Мария даже опасалась самого худшего. К счастью, яд, убивавший наповал тараканов, оказался безвредным для человека, и уже на следующий день обе певицы смогли продолжить свое путешествие.

«В Мехико нас встретил директор оперного театра Пани, — написала Мария мужу. — В гостинице я приняла ванну и проспала до половины второго; затем меня разбудили, когда принесли цветы, присланные Пани от театра. Здесь все со мной носятся как с писаной торбой, и мне бы хотелось, чтобы так продолжалось всегда…»

Однако ее радость была недолгой. Не прошло и двух недель после того, как ее муж получил это письмо, а Мария уже взывала к нему о помощи: «Я нахожусь в полной изоляции, совсем одна, как последний пес. К счастью, со мной находится Симионато, которая составляет мне компанию. В этом театре невозможно работать, так как нет репетиционного зала. Уверяю тебя, что здесь есть от чего лишиться разума. Прошлым вечером «Аида» прошла как по маслу. Публика была в восторге, но аплодировала только мне и Симионато на зависть всем остальным. Я стараюсь изо всех сил, чтобы избежать нервного срыва, иначе плохо придется и мне и моему окружению».

Весьма красноречивое признание, показывающее, что Мария знала себя, как никто другой. Над ней словно тяготело проклятие: обстоятельства упорно складывались не в ее пользу; даже когда она пребывала в самом благодушном настроении, всегда происходил какой-либо инцидент, напоминавший греческую трагедию!

Это случилось и в Мехико. В «Аиде» партнером Марии оказался довольно известный певец из Германии Курт Баум. Можно сказать, что он был не очень, а точнее сказать, очень не симпатичен Марии, на что отвечал ей взаимностью. И вот в первом акте партнер решил перепеть Марию перед публикой. Он тянул высокие ноты дольше положенного, отчего Мария пришла в ярость. В антракте она организовала настоящий заговор против Баума. Певица привлекла на свою сторону Николу Москона, того самого, который в начале певческой карьеры Каллас смотрел на нее свысока, и тогда Мария дала себе слово никогда не петь с ним на одной сцене. Но мы уже знаем, что к словам примадонны никогда нельзя было относиться всерьез. И вот она, помирившись и договорившись с Москоной, во втором акте взяла контр-ми-бемоль и тянула эту ноту так долго, как только могла. Теперь наступил черед Баума прийти в ярость. Забегая вперед, скажем, что певец поклянется никогда больше не петь в паре с Марией, но и он не сдержит слово. А пока что в третьем акте он попытался взять реванш и перепеть Каллас, но она, разгадав его намерение, не стала чинить ему препятствий. И исполнение оперы начало больше походить на цирковое представление. Публика, включившись в игру, поддерживала аплодисментами то одного, то другого «акробата», в конце концов падавших на колени.