Читать книгу "Лили и осьминог - Стивен Роули"

– ТОФУНДЕЙКУ! – Лили неправа, поправляя меня.

Индейка выглядит так замечательно, что мне почти жаль резать ее: золотистая, хрустящая, сочная, аппетитная. Автор статьи «Жарим гиганта» знал, что писал. Но как только я делаю первый разрез, чтобы отделить ножку, запах, распространившийся по комнате, вызывает такие острые муки голода, что я вспоминаю: я же весь день не ел. И еле сдерживаюсь, чтобы не впиться в ножку зубами.

Трент начинает первым. Несмотря на отсутствие тыквенного хлеба и нежелание надевать шляпу, он уже проникся духом нашего праздника.

– Я благодарен за Мэтта и Уизи, – объявляет он, называя первыми своего бойфренда и бульдожку. – И конечно, благодарен за хороших друзей, – он поднимает бокал, глядя на нас с Лили. – А еще – за вкусную еду, дальнейший успех и взаимовыручку. И за «Далласских ковбоев».

Меня вдруг осеняет, чего недостает на нашем импровизированном празднике: шума футбольных трансляций и шествий.

– А ты что скажешь, Лили?

Я! БЛАГОДАРНА! ЗА! ТОФУНДЕЙКУ!

– А еще? – спрашиваю я.

ЭТО! ВСЕ! ТОФУНДЕЙКУ! МНЕ!

Она облизывается.

– Ладно, теперь я, – я кладу несколько ломтей индейки на тарелку Лили, потом на тарелку Трента и мою. – Я тоже благодарен за друзей и тофундейку. За сандвичи с остатками тофундейки и за День благодарения в июне. Благодарен за мою семью. Моя сестра Мередит звонила сообщить, что я снова буду дядей, а я обожаю быть дядей.

– Поздравляю! – восклицает Трент. Я поднимаю палец: я еще не закончил.

– Но больше всего я благодарен за Лили – с тех пор, как она вошла в мою жизнь, она научила меня всему, что я знаю, о терпении, доброте, о том, как твердо и с достоинством встречать превратности судьбы. Никто другой не смешит меня сильнее, никто не вызывает желание обнять его крепче. Ты полностью сдержала обещание стать лучшим другом человека.

Трент замахивается на меня вилкой: ему не нравится, когда я называю своим лучшим другом кого-нибудь, кроме его самого, но я отражаю удар и уточняю: в широком смысле. Лили недовольно смотрит на меня, в капоре тень, которую она отбрасывает, еще симпатичнее, чем обычно: по ее мнению, все эти восхваления – всего лишь отсрочка ужина.

Я заканчиваю раскладывать наш ужин по тарелкам (и мискам, в случае Лили) и сдабриваю его подливкой. Трудно сказать, кто из моих компаньонов – Трент или Лили, – набрасывается на еду яростнее. Я к своей не притрагиваюсь. Вместо этого я наблюдаю, как Лили смакует каждый кусок, как корчит странные гримасы, полощет завязки капора в подливке, а когда в миске уже не остается еды, с горя пытается облизывать их.

Черт бы тебя побрал, Дженни.

Я скорблю. Теперь это мне совершенно ясно. Вот он, узнаваемый отход от нормального отношения к жизни: индейка весом 18 фунтов как вполне приемлемый ужин на троих. Собачья миска на человеческом столе. Высокие шляпы колонистов как уместный наряд в июне. Моя собака может достаться осьминогу.

Ноября может и не быть.

Понедельник

После экспромтом отмеченного Дня благодарения до меня лишь после полудня доходит, что сегодня вовсе не Черная пятница. И вообще никакая не пятница, а понедельник, но я уже в торговом центре «Гроув», бессмысленно блуждаю по открытым торговым галереям в поисках распродаж. Прохожу мимо ряда магазинов, которые обычно интересуют меня, но на этот раз мысли витают где-то далеко. С каждым хорошим воспоминанием является и воспоминание об очередной ошибке. Параллельная память. Более мрачная и тягостная. Стоит мне вспомнить, как Лили в щенячестве перетаскала вверх по лестнице всю мою обувь, как это событие вызывает в памяти страшный случай, когда она свалилась все с той же лестницы только потому, что я не позаботился отгородить ее калиткой. Триумф с опорожнением ее мочевого пузыря после операции напоминает о другом эпизоде из прошлого, когда я разозлился, что она не желает писать, и дернул ее за поводок так, что она взвизгнула от боли. Думая о наших самых долгих разговорах, я вспоминаю и наши самые длинные периоды молчания, когда мы дулись друг на друга или когда на самом деле не дулись, но считали, что на нас дуются, а спросить, так ли это, не удосуживались.

Если я помню все хорошее, значит, мой долг – помнить и плохое? Если я помню, как мы упивались радостью в День благодарения, значит, должен помнить и то, как глотали яд, точнее, как я силком напоил Лили перекисью? Если чувствую, как бьется в груди ее сердце, когда по ночам она спит, прижавшись ко мне, значит, обязан слушать, как она хватает ртом воздух, когда все та же перекись попадает не в то горло?

Эти воспоминания превращаются в клещи. Моя голова застревает между их движущимися челюстями, а они, как гигантские витые раковины, создают белый океанский шум, и кто-то как будто орудует рукоятками этих клещей, чтобы они сжимались сильнее, шумели громче, действовали невыносимее, пока я силюсь вспомнить, зачем вообще я здесь. Ах, да, распродажа, – но распродажа чего? Что я собирался купить? Я тщетно ищу ориентиры, хоть территория вокруг не особо ошеломляет размерами и видом, и в целом знакома мне. Вагон с туристами проезжает мимо с невыносимым лязгом, одновременно глухим и пронзительным. Мне вспоминается каталка в приемной ветеринара – может, колеса вагона нашли там свое последнее пристанище? Люди выходят из магазинов и идут прямо на меня. Какой-то мужчина ведет на поводках двух такс, они целеустремленно рассекают толпу.

Когда они проходят мимо, меня выворачивает насухую.

Все в тумане, единственная мысль – надо как-нибудь выбраться отсюда. Моя машина на шестом уровне парковки, способность ориентироваться в которой я внезапно потерял. Удрать отсюда – значит проделать целую серию крутых правых поворотов по центральному головокружительному пандусу, и они лишат меня тех жалких осколков способности сохранять равновесие, которые у меня еще сохранились, не говоря уже о том, чтобы благополучно довести машину до дома. Пошатываясь, я ковыляю мимо двух ресторанов: оба настолько неприглядны и безлики, что даже в лучшие дни я гадал, кто вообще в них заходит. Я знаю, что эти рестораны – ориентир выхода из торгового центра, путь к гаражу, но не могу заставить себя свернуть в узкий проход между ними. Все мои мысли – только о человеке, который спрыгнул в крыши парковки и разбился насмерть у подножия эскалатора несколько месяцев назад. Точнее, не о нем самом, – об этом человеке я знаю только то, что сообщили в новостях. А о смерти.

О хрусте ломающихся костей.

О непоправимости.

Об удушье.

Об осьминоге.

Я бреду вперед, зная, что придется сделать еще один круг по восточному крылу торгового центра. Краем глаза вижу рекламный щит, обещающий «скорое открытие» магазина мужской одежды «Джей Крю». Мимоходом отмечаю, что надо бы зайти, если я вообще выберусь отсюда живым. И если мне хватит духу снова приехать сюда.

У лужайки, где в ноябре каждого года воздвигают елку высотой с небоскреб, почему-то обнаруживается стол, которого здесь не было бы, будь сейчас на самом деле Черная пятница. Я плюхаюсь на стул и опускаю голову. Стол в чем-то липком, но мне плевать. Не знаю даже, чей это стол. Наверное, полагается купить мороженое «Хаген-Дас» или мягкий крендель «Ветцель», чтобы получить право посидеть здесь. И я, пожалуй, так и сделаю, как только перестанет кружиться голова. Мне нужны такие мысли, чтобы не душили меня. Нужны хорошие эмоции, которые не вызывают плохие; я хочу, чтобы пропал оглушительный гул морских раковин.