Читать книгу "И всё, что будет после… - Наталия Новаш"

И он понял, почему ТАКИЕ деревья на старинных картинах… Все древние деревья – один вид, и любое дерево выглядит так, когда оно очень старое – как все столетние старики на одно лицо… Мы просто деревьев таких не видим, не доживают они сегодня до таких лет, не доходит до нас эта память о той культуре, которая была до нас и чувствуется в старинных парках. Как в живописи возрождения едва угадывается дыхание ещё более древней величественной цивилизации, которая была прежде. Какая-нибудь мадонна Филиппо Липпи… Одна лишь наколка на её голове с газовой прозрачной вуалью говорит о предшествовавшей космической эре, потому что в складках вуали угадываются траектории планет. И в каждой детали – в линиях и силуэтах одежды, в ландшафте, открывающемся из окна, застроенном изящными зданиями сложнейшей архитектуры, – предел духовности и совершенства, черты предшествовавшего величия: приметы прошлого, более загадочного, чем будущее.

Вдруг что-то изменилось в воздухе над парком. Низина справа стала похожа на театральную декорацию – на воде заиграли блики, мельница за прудом выглядела зловеще, силуэты деревьев сделались резкими, засеребрились листья на тополях. Жора поднял голову и обалдел – впереди над холмом из-за рваных туч выкатилась луна. Яркая, полная, глядела она на Жору своим бледно-жёлтым ликом с серыми пятнами морей. Жора не мог оторвать глаз от луны, пока она не ушла целиком в облако.

Хата Константика была уже совсем близко. Как на ладони – на самом верху холма под большим деревом увидел Жора слева от себя эту хату. Луна была теперь над крышей. Из трубы шёл дым. Слева и справа над хатой чернели в темноте две высоченные ели.

Они поднялись вверх по тропе через одичавший сад, полный запахов, как на юге в теплую ночь. Чертополох, репейник, мак-самосевка да тощий укроп цвели на заброшенных сотках, где прежде был огород. Знакомо пощёлкивали цикады. Остался позади брошенный погребок с настежь открытой дверью и проломанной крышей. За погребом чернел сарай с лестницей на сеновал. Жора запомнил это на всякий случай. Всё казалось таким ветхим – подуй ветер, и унесёт! Крыша вот-вот рухнет…

Двор зарос высокой полынью, только подсолнухи почему-то выросли у плетня, посеянные неизвестно кем. Хата под старым деревом выглядела необычной: окна как-то слишком высоки, да и крыльцо под навесом. А лучше сказать, не крыльцо, а лесенка с одним перилом. Она лепилась к стене, как в горной сакле, ведя к двери почти на второй этаж…. Окно, ближайшее к крыльцу, светилось.

На высоком крыльце стоял человек и до чего же не вписывался в обстановку! А был он, как есть из тех, что с первого взгляда чем-то к себе располагают. Был он строен и высок, с усами и с бородой, но не поймёшь, какой национальности, возраста неопределенного, но чувствовалась в нем какая-то раскованность, раскрепощённость – какая-то прущая изнутри внутренняя свобода. И сразу видно, не наш это был человек, одним словом – иностранец! Не смеялся он вроде – а взгляд его был сияющий, и уверенность была, и достоинство чувствовалось в этом взгляде. Одет только был совсем по-нашему – в джинсовый костюм нараспашку и тёмно-фиолетовый свитер под горлышко в тон костюму, что, впрочем, очень ему шло и не мешало сохранить доставшийся от природы вид элегантного, очень стройного джентельмена. Из-за яркой одежды весь он казался «фиолетовым», даже виделся Жоре над иностранцем какой-то светящийся фиолетовый ореол.

Жора вдруг оробел и всерьёз подумал, как объяснить свой визит. Другом, что ли, Константика представиться для начала?..

Мысли его прервал какой-то неопределенный звук – то ли скрип, то ли вскрик, раздавшийся позади.… и от распахнутого настежь сарая, где поблёскивали, отражая свет из окна, роскошная фара и шикарный никелированный буфер заграничной машины, бежал уже навстречу Жоре, раскрыв объятия, маленький человек в огромной кепке со смешным козырьком, так похожий на известного даже детям клоуна.

– Какие люди, какие люди идут… Ба!

Бежавший повернулся к крыльцу, укоризненно погрозил пальцем джинсовому иностранцу, крича:

– Ну что же ты? Ну… Скажи же ему, скажи: друг! Друг… Друг моего брата! – и только успел протянуть страшно вымазанные в каком-то мазуте руки навстречу в ужасе застывшему Жоре, и только успел вскричать «Пепка! Чеслав Пепка, личный шофёр и переводчик. Прошу любить и жаловать!», как вдруг пошел сильный дождь, забарабанил по крыше и по траве и вмиг вымочил на всех одежду, но зато наилучшим образом решил все дипломатические проблемы. И Жора, избавленный от их решения, и кривляющийся шофёр, которого все упорно почему-то называли «Збышек», и даже начавшая улыбаться цыганка закончили неловкую немую сцену дружным бегством под крышу. Ибо каждому не оставалось ничего другого, как спасаться от дождя.

На крыльце под навесом всем хватило места отряхнуться (иностранец тактично ретировался за дверь), и как-то вдруг завязалась та естественная беседа, когда, слово за слово – и всё становится на своё место. Даже фиолетовый иностранец заученно улыбался и кивал всем через порог. И всё было бы благообразно и как у людей, кабы не Збышек Пепка, этот наглый шофёр в клоунской кепке: они с цыганкой явно успели заиметь зуб друг на друга… Как ни старался он казаться душою общества, а всё у него выходило как-то пакостно, всё-то он подзуживал и юлил, и что-то в его словах да было как не у нашего человека… Цыганка засобиралась домой. Шумный летний дождь кончился так же неожиданно, как и пошёл – последние потоки воды текли с соломенной кровли.

– Ах, домик! Ах, экземплярчик!.. – кривлялся Пепка, а с крыши все лило и лило. Он подставил голову под капель, и в его выбеленных перекисью и завитых химической завивкою волосах застревали соломинки и сухие листья, которые снесло дождём. – Во всей Европе такого, небось, не сыщешь. Хоть сейчас его под колпак в музей!

Цыганка плюнула и, нащупав ногой ступеньку, стала искать в темноте перила.

– А сарай! – шут вытянул руку за перила и указал в темноту, где за перекосившейся, съехавшей с петель дверью сверкала иностранная фара. – К сожалению, господа… Музеем ему не стать! Не в этом, увы, сарае скуёт свою великую империю Бил Гейтс!

Цыганка, ещё раз плюнув, припустила вниз и споткнулась, нога заскользила по мокрым доскам. Ворона стойко держалась на плече.

– Нет-нет, мы вас не отпустим! – вскричал вдруг иностранец в джинсовом костюме – и получилось у него на чистейшем русском языке без всякого акцента.

Второй проворно обошёл остолбеневшего Жору, прыгнул задом через две ступеньки вниз и преградил путь цыганке.

– Дорогая тётушка! Пожалуйте на телевизор! – приложился он к ручке родственницы своего шефа. – Непременно просим!

– Пожа-луйте на телеви-зор-рр! – подхватила ворона и вдруг разошлась. – Не отпус-с-стим! Др-р-руг! Дррруг моего бр-р-р-рата! Непррременно на телевизоррр!

– Печка у меня прогорит! – отмахнулась цыганка. – Промокла вся, и вечерю надо сварить.

– А вы – к нам! К нам на вечерю! – проворковал шофёр иностранного племянника. – У нас уже всё готово. Ничего не надо варить! И печка у нас горит.

– Нет, дякуй! Кабанчика покормить трэба.