Читать книгу "Даль сибирская - Василий Шелехов"

Лучат вдвоём, один ведёт лодку шестом вверх по течению, реже – вниз, другой стоит на носу и колет рыбу. От луча не убегают налимы и хариусы. Ельца даже и не увидишь никогда, редко кому удаётся ударить щуку или ленка.

В первый раз, помню, добыли очень мало: так волновались, что мазали самым позорным образом. Ещё бы, ведь рыба совершенно свободная, ничто её не держит: ни стена невода, грубая и неподатная, ни тонкие нити коварно невидимой липкой сети, ни крючок, ни прутья корчаги. Хариусы в свете костра кажутся очень маленькими и светлыми, будто они из студня. Острогу подводишь медленно, чтобы не спугнуть, вблизи от цели задерживаешь, замираешь на два-три мгновенья, чтобы усыпить бдительность рыбёшки, и внезапно бьёшь её посредине. Налимов колоть ещё легче, они лежат на самом дне и потому выглядят тёмными. В холодные ночи налим так крепко прирастает к камням, что ни шум, ни свет его не спугнут, пока не треснешь по загорбку, ни за что не побежит.

Полянка света медленно, в полной тишине, если не считать шёпота костра да шороха шеста, движется вверх по течению и выхватывает из тьмы и безвестности угодья подводного царства. Чётко выделяются все камни, большие и малые, донные водоросли, затонувшие в уловах коряги, махочкие хариуски, недостойные удара: перерубишь пополам и не вытащишь – уплывут по течению на съеденье налимам. И сколько ни едешь, сколько ни смотришь, не пропадает желание плыть и плыть, шарить и шарить азартным взором по дну, всё кажется, что вот-вот сейчас, за этой призрачной стенкой тьмы откроется покойное и длинное плёсо, где стаями дремлет аршинный хариус, глубокое глухое улово с мордатыми ленивыми налимами или коротенький тревожный перекат с розовым чутким ленком.

Кто-то шебархнул на берегу. Глядь – а это заяц, уже белый, вылинявший! Чётко выделяясь на камнях, он с любопытством взглядывает на нас, делает несколько прыжков к лесу и вновь замирает, поводя ушами. Эх, жалко, нет с собою ружья! Можно было бы к рыбе добавить дичи!..

Время от времени, когда костёр притухает, и свет его становится тусклым, останавливаемся, выходим из лодки, выбрасываем мелкие головёшки с козы, чтобы не сыпались и не пугали рыбу во время лучения, накладываем свежих дров, разминаемся, греемся, осматриваем добычу. Если колол хариуса с пальчик величиной, то в лодке он оказывался увесистой рыбёшкой в полторы четверти длиною.

Налим – не сом, больших размеров, якобы, не достигает, но однажды мы столкнулись с таким великаном, что вполне можно посчитать то событие фантазией рассказчика, жаждущего удивить. Возвращались домой с рыбалки, огибая стрелку острова, плыли по краю рдестовых зарослей. Костёр еле светил. Гоша грёб двупёрым веслом, а я сидел на носу и смотрел от нечего делать вниз. Глубина там была изрядная, не менее двух с половиной метров, дно илистое. Вижу: коряга под нами лежит, удивительно похожая на налима, один конец её уткнулся в заросли рдеста и неразличим, а другой что хвост рыбий и загнулся вопросительным знаком. «Если это рыба, то она должна убежать или хотя бы шевельнуться», – подумал я и ничего не сказал брату. Он безбоязненно хлюпал веслом. Так мы проплыли мимо странной коряги. Я следил за нею, пока она не скрылась из виду.

– Ты понимаешь, вроде бы налим лежит на дне, но такой здоровущий, что, конечно, это только кажется, будто налим. Коряга, должно быть.

– Экий же ты смешной! Рыбу от коряги не отличишь! Какова коряга эта по виду? Голова, хвост – всё как следует?

– Голова под кустом, не видно её, а хвост прямо как настоящий и даже загнулся вот так.

– Что же ты молчал, дурья башка? Закололи бы!

– Кого закололи?! Корягу?! Что это за налим – чуть не с лодку длиною?!

– Давай проверим твою корягу. Домой успеем, ночь длинная.

Прибились к берегу по ковру водорослей, обновили костёр, сплыли вниз стороной, стали потихоньку подниматься вверх. Я вёл лодку, Гоша стоял наизготовку с острогой. И вот появилась в свете костра та самая загадочная коряга, всё так же загнут вопросительным знаком ближний конец её, другой скрывается в кустах водорослей. Ах, чертовщина! Зря я взбаламутил брата. Ну конечно же, это коряга, разве речная рыба может быть такой огромной?! Но брат вдруг, к моему изумлению, погрузил в воду острогу и ударил изо всей силы корягу, ударил и потащил к себе… Коряга, намного длиннее взрослого человека, неожиданно и быстро ожила, рванулась, сорвалась с остроги и торпедой ринулась наутёк по направлению к середине реки. Донный ил раздался в стороны, взметнулся, завихрился по ходу движения этой громадины. Мы вначале опечалились, но задним числом порадовались такому обороту: если бы острога зацепила рыбищу покрепче, она выбросила бы Гошу за борт и даже, быть может, опрокинула бы лодку и утопила нас, к берегу на стрелке острова не пробиться, а через Лену ночью не переплывёшь, если учесть, что вода ледяная, а одеты мы были тепло, почти по-зимнему.

Жизнь стала более напряжённой, более яркой, наполненной разными событиями, слухами, кампаниями, мероприятиями. До войны в наше захолустье ни артисты театра, ни артисты цирка не могли добраться, и все мирились с этим, считали естественным: даль, бездорожье. А тут нашли дорогу, даже, можно сказать, зачастили: по сельским меркам, один концерт в два-три месяца – это уже часто.

Должно быть, где-то там, в центре, в районе или в области, вспомнили о колхозниках Лены, о жителях всех этих Орловок, Березовок и Берендиловок, решили проявить о них больше заботы, и люди приняли это как должное. Удивительно быстро деревенский народ научился мыслить и рассуждать масштабно, по-государственному, хотя иные бабы за всю жизнь даже в Киренске не побывали. Теперь и Петропавловск, и Лыхино со своими 40 дворами, и Берендиловка со своими 32 дворами стояли на равных, в одном ряду с Минском, Ленинградом и Киевом, и у каждого берендиловца было такое чувство: если он будет жить спустя рукава, Москва не устоит.

Зрителей в сельский клуб на гастрольные концерты набивалось столько, что не хватало всем места на скрипучих длинных скамьях, многие стояли у стен, иные сидели на полу, даже лежали. Разве мыслимо не пойти на концерт или фильм, остаться в стороне от исторического события?!

Но не всё же ждать приезжих артистов! Директор школы организовал драматический кружок, в основном из учителей. Красивый, стройный, нервный, с чахоточным румянцем на щеках, очень похожий, как мы с Кешей Зайцевым считали, на князя Андрея Болконского, наш директор обладал незаурядным даром артиста: когда мы изучали творчество Гоголя, он всю комедию «Ревизор» прочёл нам на уроках в лицах за всех персонажей сразу! Восторгу нашему не было границ. Позже в городских театрах ни мастерство профессионалов, ни роскошные декорации, ни костюмы, воссоздававшие колорит далёкой Николаевской эпохи, не могли произвести на меня такого сильного впечатления.

По воскресным дням этот самодеятельный драматический коллектив у нас в Петропавловске или в соседних деревнях ставил спектакли – «Любовь Яровую», «Свадьбу в Малиновке», пьесы Островского. Для поездок колхоз выделял подводы. Сборы и возвращения кружковцев были многошумными, с праздничной суетой, с разговорами, спорами, с непременным чаепитием по прибытии «с гастролей». Вырученные от постановок деньги отдавали в фонд обороны.