Читать книгу "Воин любви. История любви и прощения - Мелтон Дойл Гленнон"

– Привет, сестра! Что случилось?

– Ты сидишь? – спрашиваю я. – Мне нужно что-то тебе сказать, но не волнуйся – с детьми все в порядке. По крайней мере, мне так кажется.

– Что-что? Что происходит? – В ее голосе чувствуется паника.

– Это не просто порно. Крейг спит с другими женщинами. Это было с самого начала. Женщины на одну ночь.

Ноги мои перестают дрожать. Загорается зеленый свет. Я нажимаю на газ и медленно трогаюсь с места.

Сестра молчит. Потом начинает судорожно говорить:

– О боже! О боже, Гленнон! Ты где? Ты за рулем? С тобой все хорошо?

Она ждет ответа. С тобой все хорошо? – этот вопрос всегда меня смущал. В следующем году мне зададут его тысячу раз, и каждый раз он будет иметь новое значение. В голосе сестры я нахожу ключ к пониманию: «С тобой все хорошо? Ты не хочешь въехать в кювет? Ты не собираешься причинить вред себе или кому-то еще?»

– Со мной все хорошо, – отвечаю я. – Я спокойна. Я забираю детей, и мы едем домой.

Я слышу слова сестры:

– Забирай их, и будьте дома. Завтра утром я к тебе прилечу. Сегодня вечером я все расскажу маме и папе.

Стоп. Она собирается все рассказать родителям? Если им сказать, то все будет кончено. Если они узнают, это станет официальной реальностью. Я пытаюсь представить лица родителей, когда они узнают НОВОСТЬ. Они уже проходили через это с моей сестрой. Ее первый муж оказался не таким, каким мы его считали. Крейгу мы доверяли. Как мы сможем кому-нибудь доверять после этого? Как папа переживет то, что он не сумел защитить ни одну из своих дочерей? Как родители переживут то, что их снова обманули? Если я задам эти вопросы вслух, если попытаюсь произнести много слов, то мое уязвленное внутреннее «я» вырвется наружу и начнет рыдать безостановочно. Я сглатываю и отвечаю:

– Хорошо. Договорились. Поступай, как считаешь нужным. Я позвоню тебе попозже.

Я приезжаю в школу и пристраиваюсь в конце очереди. Я смотрю на других улыбающихся матерей и страшно завидую каждой из них. Учителя машут нам, и я машу им в ответ. А потом я вижу своих детей, которые несут сделанные сегодня рисунки. Увидев меня, они начинают прыгать, а их лица расплываются в широких улыбках. Эти улыбки реальны. Они не расколоты пополам. Я смотрю на них, и мое сердце буквально замирает. Не могу представить, что когда-нибудь смогу справиться с собой. Эти лица. Одна вещь. Я пообещала сделать эту одну вещь правильно. Я обещала дать детям семью. Защитить их. Я не сдержала обещание. Я не могу их защитить. Они будут страдать так, как никогда не страдала я. Это невозможно! Как уберечь их от всего этого? Дети прыгают в машину. Я хочу крепко обнять их, но просто улыбаюсь и говорю:

– Я вас люблю! Как прошел день?

Малышка наклоняется, чтобы поцеловать меня, и отвечает:

– Все было здорово! А у тебя?

– Все замечательно, дорогая. Просто замечательно.

Я говорю детям, что папа неожиданно уехал в командировку. Мы приезжаем домой. Я устраиваю уютное гнездышко на диване и включаю телевизор. Дети в восторге. Телевизор в будний день! Я благодарна за то, что мы пережили жестокое нападение внешнего мира. Я горжусь собой. Я спасла своих детей, привезла их домой, и теперь они в полной безопасности, счастливые и довольные. Во всем мире есть только мы четверо. Буря может бушевать за стенами дома, но мы всегда будем в безопасности в нашем убежище. Я приношу им куриные наггетсы, устраиваюсь рядом и усаживаю Эмму себе на колени. Вдыхаю запах ее волос. Я даю безмолвное обещание Эмме, ее брату и сестре, что все будет хорошо. С нами все будет хорошо. Мы – настоящие. И папа нам не нужен.

Первоначальная бесчувственность и отрицание – это шок и это дар. Шок – это период благодати. Женщина получает время, чтобы собрать все, что ей нужно, а усталость и паника, словно пурга, налетят позже. Шок дает женщине время окружить себя людьми, чтобы потом приступить к тяжелому труду и справиться с горем, что потребует от нее напряжения всех сил. Шок – это короткий осенний период, дающий возможность подготовиться к зиме.

Через два часа я отправляю детей в ванную и помогаю им чистить зубы, затем отправляю по их комнатам и укладываю спать. Целую девочек на ночь. Бархатная кожа их щечек поражает меня. Они такие юные, такие свежие. Их кожа так нежна, потому что ее ничего не коснулось. Ее еще не выдубили солнце и ветер, в нее еще не проникли ядовитые вещества из воздуха, на нее еще не повлияли юношеские гормоны. Их кожа идеальна и не испорчена, как и их сердца. Я защитила их, чтобы они не страдали в одиночку. Все кончилось. Скоро мне придется сообщить им известие, отправляющее их сердца в тот путь, которым я не смогу пройти вместе с ними. Их сердца разобьются и ожесточатся раньше, чем задубеет их кожа. И это неправильно.

Я смотрю на детей и понимаю: когда они узнают, что мама с папой не могут больше быть вместе, шок, горе и утрата разделят нас. На самом деле мы уже разделены – просто они еще об этом не знают. А я не смогу удержать их, когда они будут плакать. Я не смогу сказать, что понимаю их чувства. Я не знаю, каково это – быть ребенком, семья которого в одночасье распалась Моим детям девять, шесть и четыре. Как могу я подвергать их страданиям, которых не пережила сама? Я должна идти впереди и расчищать им путь. Но я больше не могу быть впереди, потому что не знаю, куда мы идем. Мне кажется, что я задыхаюсь. Я выбегаю и стою в коридоре, пытаясь собраться с силами. Я слышу, как девочки хихикают и болтают. Они еще не спят. Их радость потрясает меня – мне кажется, что я только что обнаружила признаки жизни под грудой мусора. Смогут ли мои девочки хихикать, узнав страшные новости? А я сама?

Я вхожу в свою спальню и смотрю на кровать. Взгляд останавливается на вмятине на подушке Крейга, на раскрытой книге на его тумбочке. Я быстро взбиваю подушку и прячу книгу под матрас. Я не могу видеть его вещи. Мне нужно забыть о его существовании. Дыхание снова становится поверхностным. Шок, который спасал меня до этого момента, начинает проходить. Комната кружится, я вся дрожу. Страшные вопросы хватают меня своими ледяными руками: А что, если мы разведемся? А если Крейг снова женится? А если мои дети станут называть мамой другую женщину? А вдруг она не будет их любить? А если она их полюбит? А если они полюбят ее? Как сделать так, чтобы не знать того, что я знаю? Как сделать так, чтобы все это было неправдой?

Ноги подкашиваются, и я сажусь на пол. Ползу к стене и опираюсь об нее. Наклоняюсь вперед и зажимаю голову между колен, чтобы справиться с приступом тошноты. Я пытаюсь выровнять дыхание. Сосредоточься на дыхании, Гленнон. Просто дыши. Я смотрю на дверь, вспоминаю, что она не заперта, подползаю и запираю ее. Дети не должны видеть меня такой. Я – это все, что у них есть. Когда дверь заперта, я снова прислоняюсь к стене и откидываю голову назад. На минуту я закрываю глаза. Очень знакомые ощущения – эта поза на полу. Мысленно я возвращаюсь в День матери 2001 года.

Я сижу на полу ванной, ощущая холод кафельной плитки. В руках у меня положительный тест на беременность. Руки у меня так дрожат, что я с трудом могу рассмотреть маленький синий крестик. Но он там есть. Я изо всех сил зажмуриваюсь, стараясь забыть о том, что случилось: я беременна. Я открываю глаза и вижу белый холодный унитаз, перед которым провела половину жизни. Я снова возвращаюсь к нему. Меня снова тошнит. Я пытаюсь избавиться от своей грязной человечности и смыть ее прочь. Ванная – это мое убежище, а унитаз – мой алтарь. Это место – ответ на вопрос, который мучил меня больше десяти лет. Но, глядя на тест на беременность, я понимаю, что мне понадобится новый ответ, позволяющий не прятаться и не вставать на колени. Эти ответы я найду в материнстве. В том, чтобы быть хорошей женой. Эти алтари гораздо лучше. Они не так опасны. Все, кого я люблю, будут гордиться мной и смогут приблизиться к моему истинному «я».