Читать книгу "Направляющая сила ума - Владимир Леви"

Жили у Смертюги в несметном числе кошки, штук шестьдесят, не меньше, разных мастей и калибров, и смыслом жизни было поддержание жизней кошачьих. Неустанно бродила по задворкам, побиралась в продуктовых лавках, лазила по помойкам, искала объедки… Видели бы вы, как жалела она своих питомцев, как нежно любила, какие слова им говорила («Кисоньки мои бедненькие, детоньки любимые, душеньки ненаглядные…»), как ласкала, обхаживала и буквально облизывала со слезами на глазах…

Соседские старухи говорили, что когда-то у этой Смертюги были дети и муж, и была она вполне нормальной и доброй, но мужа расстреляли в тридцать седьмом, а дети сгорели в пожаре, с тех-то пор и рехнулась…

Помнится, именно глядя на нее я впервые (а было мне лет шесть, семь) не то чтобы понял, но нутром ощутил, что можно пожалеть и злого человека, если поймешь, почему он злой.

См. Горе, Депрессия, Доверие (телефон), Супружество, Чувства

Простая человеческая жалость помогает лучше, чем вся мудрость веков.

Джордж Элиот

Сострадательное сердце — лучшее средство против зла; оно сильнее, чем целая армия.

Гэри Зукав

Зависимости

Алкогольная

Как найти новый смысл жизни в трезвости?

С 22 до 34 лет я хорошо выпивал и посиделки в компании были смыслом жизни. Очень хочу бросить. Но вопрос: как найти новый смысл жизни?

Вопрос ваш точен и — думаю, догадываетесь — огромен.

Если мы с вами найдем на него хотя бы 51 процент ответа — спасем, если не осчастливим, 51 процент человечества. Не совсем шутка.

Для начала освежим представление, что такое смысл жизни.

С 22-х до 34-х, говорите, этим самым смыслом для вас были дружеские попойки. Но смысл ли это был? Или что-то другое?..

Хорошо помню то время, когда и для меня, как казалось, все смыслы и подсмыслы, или скажем так: ценности и под-(в убывающих степенях)ценности моей жизни спирально суживались к столу, за которым сидел хороший друг-собутыльник или несколько оных, а при отсутствии таковых — некий собирательный образ собеседников-собутыльников в лице Госпожи Бутылки и ее содержимого.

Условно назовем происходившее ценносмыслом или смыслоценностью — чем-то, ради чего стоило жить, работать, есть, спать, думать, искать…

Бутылка как вершинный символ, как жертвенник, на который приносится энергия — физическая и душевная, и материальные средства, и человеческие отношения… Идол, который за наши деньги и наши силы давал нам чувство единения, свободы и мгновения кайфа.

Не только за деньги он нас этим одаривал. Платой было и наше здоровье, и наша потенция, и наше самоуважение, и любовь близких, которую он отнимал безжалостно и неуклонно. И все остальные смыслоценности, ценносмыслы…

Он их пожирал, уничтожал, растаптывал, заливал блевотиной, этот идол.

Взамен же — вот это самое единение, которое почему-то после каждой попойки распадалось все глубже, и эта свобода, которая на поверку оказывалась самым унизительным рабством, и мы это чувствовали все больше, хотя долго не хотели себе признаваться… И этот кайф, все быстрее переходивший в свой перевертыш, в ломку похмелья, все более терявший качество удовольствия и оставлявший за собой только жалкую функцию кратковременного избавления от невыносимости жизни, ложного избавления… Это ли было действительно смыслом жизни? Эта ли воронка в черную дыру, которая нас с вами крутила (у вас еще не совсем в прошедшем времени)? Я сегодня, живя, смею верить, в своем истинном смысле, знаю как дважды два, что алкогольный период моей жизни в целостном ее уравнении стоял под знаком смыслового минуса. Другое дело, что он мог зачем-то понадобиться, этот минус, в целостном уравнении, и зависело это от других составляющих — в прошлом и будущем…

Вот и вы чувствуете, что минус есть минус, а уравнение пора продолжать — приводить к решению.

Главная трудность нашего брата алкоголика-наркомана состоит в том, что смыслоценности трезвой жизни мы сперва способны формулировать лишь негативно: «НЕ пить», «НЕ колоться», «НЕ употреблять»… Звучит это внутри как удавка, как отсечение по живому органа радости — только ради того, чтобы не получать больше перевертышей этой радости, не платить за нее слишком дорого. Слабый стимул. Помню, однажды, где-то на выходе из очередного запоя, была жуткая похмельная ломота в глазах от яркого дневного света, и захотелось поскорей надеть черные очки. Тут же какой-то внутренний голос сказал: «А если опохмелиться, очков не надо будет. Алкоголь тебе вместо очков. Чтобы не так больно было смотреть на мир и себя…»

И дошло как-то смутно, что алкоголь — это смыслозащитные очки, что им защищаешься от постижения истины…

И вот наступил период «перехода через пустыню» — время волевого, самонасильственного отказа от алкоголизации, время безочкового существования. О восприятии жизни можно было сказать двумя словами: «больно» и «пусто». Либо больно жить, либо до омерзения скучно, до бесчувственности неинтересно. Никаких красок. Тоска даже не зеленая, а серая или совсем бесцветная. Только далекая звездочка в самом дальнем уголке того, что можно было назвать сознанием, посылала слабенькие сигналы: «Терпи, верь, продолжай, живи дальше… Вернется все… Придет радость…»

И я стал вспоминать… Вспоминать, сперва заставляя себя это делать почти кнутом: «А что же меня радовало? Что было ценно до того, как в меня в первый раз проник алкоголь?»

Прежде всего вспомнились две детских любви.

Вспомнилось, как я, 12-летний мальчишка, шел с девочкой по ночной Москве. Мы держались за руки. Падал тихий новорожденный снег. Мы болтали. Нам было забвенно— хорошо. Мы боялись себе и друг другу в этом признаться… И ничего больше не было…

Потом обоих страшно ругали родители.

Потом вспомнилось, как мне пела мама. Еще совсем ребенком я был, счастливым ребенком…

Потом — как я, тоже мальчишкой, бегал по дачной дорожке после дождя и перепрыгивал, нет, перелетал через лужи, и с каждым перелетом казалось, что я действительно все ближе к тому, чтобы научиться летать! Какая-то неведомая сила задерживала меня в полете через самые большие лужи — я уже, казалось, должен был упасть, приводниться — но нет, успевал еще чуть-чуть подлететь или подпрыгнуть в воздухе в самом конце прыжка — и все же достигнуть сухого края, а представлялось, будто я перелетал через огромное озеро или море… Многое, многое стало вспоминаться все ярче… И первая близость с девушкой, и первое удачное выступление в нашем джаз-ансамбле, где я был пианистом и выдал однажды импровизационное соло, какое хотел бы и сейчас повторить… И благодарные глаза мальчишки, которого я избавил от обидчиков, вступив в драку…

Похоже это было на прорастание семян на заброшенном пустыре, вытоптанном уже, казалось бы, навсегда… Или будто идешь по пустыне, и постепенно эта пустыня начинает покрываться сперва скудной, а потом все более пышной растительностью… Смыслоценности не берутся откуда-то. Они прорастают из тебя самого, из жизни твоей, совокупной с жизнью всеобщей. Чтобы это произошло, достаточно просто верить — верить в это, даже не