Читать книгу "Четыре времени лета - Грегуар Делакур"

Мир изменился, а мы уходим.

Мы уносим с собой грохот бомб, картины растерзанных тел, песок, впитывающий кровь с быстротой промокашки; уносим смутный страх перед людьми; уносим память о рухнувших домах, о тишине, следующей за воем; уносим наши призраки и нашу изверенность в Боге – Боге, стольких покинувшем, стольких забывшем, Боге, так мало любившем людей.

Позже мы спускаемся в бар отеля.

Много народу, много шума. Иные глаза горят. Иной смех как открывающиеся двери. Зияющие разрезы, поспешные приглашения. Вздохи обещают долгие ночи; короткие смешки – летучие мгновения.

Нас сажают в сторонке – конечно, наш преклонный возраст. Мы заказываем два портвейна. «Каштелиньо Резерв». Это наша слабость. Наш единственный грешок. Это вино с интенсивным ароматом, в котором преобладают спелые фрукты и варенье из красных ягод, с раскрывающимися потом нотками ванили и кофе. И плотность у него терпеливого поцелуя. Мы смакуем его маленькими глоточками. Алкоголь действует медленно, наши умы блуждают. Мы не разговариваем; во всяком случае, не словами.

Наши глаза знают.

Они снова видят нынче вечером пути, что привели нас сюда. Одиссею нашей жизни. Это непреодолимое желание объятий друг друга, расцветшее на пурпурном песке Ле-Туке.

Они снова видят нашего умершего мальчика; других, которые так и не родились.

Они снова видят шипы и розы; и самые сладкие годы потом. Как росла Жанна, как расцветала.

Они снова видят восхитительное двадца-тилетие нашей дочки, веселую круговерть 1970-х годов, песни Николь Рие[47], непотопляемое «Индейское лето» Джо Дассена, широченные брюки-клеш, замысловатые прически американских кинозвезд.

Они снова видят ее пригожего жениха.

Снова видят, как они держались за руки, он и наша дочь Жанна, и клялись друг другу, что их, как и нас, ничто никогда не разлучит. А потом сыграли свадьбу, а потом смотрели дома, комнаты, сады и цветы, а потом острая боль в животе, подозрительное УЗИ, скверное сканирование, живот разрезали, и открылся размах недуга, поле битвы, сокрушительный урон, и пригожий муж закрыл глаза и не открыл их больше, его голова скатилась набок; он никогда не сдержит свои обещания вечности.

Наши глаза снова видят тот вечер, безграничный гнев Жанны, ее собственную войну, ее слезы, ее крики и эту невыносимую внезапную тишину, которая заглушает крик, и, наконец, горе, безмерное, безутешное, прорастающее в этой тишине.

А потом Жанна уехала в Индию, укротить свои страхи, соприкоснуться со смертью. Она ходила пешком много недель, пока не высохли ее слезы. В пути она встретила других ходоков, таких же потерянных. Позже они вместе положили свои рюкзаки в Бахипур Хаджампати, нищей деревушке в Уттар-Прадеш, одном из беднейших штатов мира, и начали отдавать то, что жизнь забрала у них. Дважды в год мы получали длинное письмо, и с течением времени слова умиротворялись; порой нам даже слышался ее смех. Мы навестили ее в 1980-м. Отпраздновали ее двадцатипятилетие – в нищете. Красота нашей дочери зачерствела, как будто она старалась спрятать ее, скрыть от мира и мужских глаз. Мы разделили несколько дней ее жизни, были на уроках, которые она давала обездоленным детям, помогали ей в диспансере. Она гордилась всем, что делала. Она была серьезна. О возвращении не говорила, не говорила о завтрашнем дне, она теперь шла, шаг за шагом, по своему послевоенному времени; шаг за шагом, она открывала путь другим.

Мы долго плакали в самолете на обратном пути, но нам казалось, что это были слезы радости.

Наши глаза помнят.

Вернувшись из Индии, мы окончательно убрали остатки детства нашей дочери: несколько книг, коробку с акварельными красками, двух кукол и потрепанную лапку плюшевого мишки. Мы приближались к шестидесяти, пора было отпустить ее, больше за нее не бояться – и это оказалось труднее всего. Мы продолжали выращивать розы, разрывались между розарием в Фейзене и магазином в Лионе и уже начали набрасывать путь, который привел нас сюда, сегодня, в последнее 14 июля века.

* * *

Молодой официант предлагает нам повторить, и сегодня вечером мы, краснея, соглашаемся. На этот раз он приносит еще немного оливок, немного чипсов, и этот последний в нашей жизни аперитив выглядит празднично. Наши руки встречаются над столом. Мы улыбаемся друг другу. Никакого страха нет на наших лицах.

Мы уже давно готовы.

Уже давно тело одного из нас – сплошная мука. Его пальцы не гнутся. Зашнуровать ботинок или завязать галстук больно. Глаза другого помутнели и плачут без остановки, очень давними слезами.

Ходьба быстро утомляет нас, хоть мы и упорствуем.

От шума у нас болит голова, и порой нам требуется несуразно много времени, чтобы обрести четкость воспоминаний, припомнить чье-то имя, воскресить в памяти все, что составляет нашу жизнь и наше счастье быть вдвоем.

Наше нетерпение растет. Оно делает нас не в меру обидчивыми, даже злыми.

Наши желудки все хуже переносят пищу, которую мы любим. Теплый чай обжигает нам рты.

Наши зубы крошатся.

Наши улыбки потеряли былой блеск.

Наши руки деревенеют, пальцы ржавеют, губы дрожат. Иные слова не могут больше слететь с них, и эти недостающие слова пре-дупреждают, что связавшие нас узы истрепались, износились и что в один прекрасный день один из нас может подвести другого, оставив его одного мучиться раком одиночества, стыдом немощи.

* * *

Третий портвейн мы пить не станем.

Наши глаза уже блестят, как в счастливые времена. Мы подписываем счет, и цена нашего скромного грешка присоединяется к счету за номер, который мы хотим оплатить сей-час же.

Но вы уезжаете только завтра! – удивилась девушка на ресепшен.

Скорее всего, очень рано, ответили мы.

В номере мы собираем наши вещи, пакуем чемодан. Пока совсем не стемнело, немного смотрим телевизор.

Там сообщают, что всего тридцать процентов русских компьютеров готовы к 2000 году. Показывают кадры парада, с участием в этом году марокканской королевской гвардии и бретонского духового оркестра из Ланн-Биуэ. Сообщают о победе велосипедиста Джузеппе Герини на этапе Альп-д’Юэз, несмотря на падение. Предсказывают прохладную погоду на побережье Ла-Манша завтра утром и температуру до девятнадцати градусов днем. Море будет холодным.

Потом наступает ночь. И мы выходим.

* * *

В городе несколько балов, один из них на дамбе.

Разноцветные лампочки обрисовывают контуры площадки, где сближаются, танцуя, девичьи тела. Нет печали, нет горестей на балу, только большие надежды.

Единственный раз мы танцевали в День освобождения. Наши тела, казалось, вырвались из себя. Они кружили, словно пьяные, переходя из объятий в объятия, чьи-то рты тыкались в наши щеки, чьи-то губы пробовали наши на вкус, смех звучал у нас в ушах, руки пробуждали былой трепет. На час, на два часа мы не принадлежали себе, мы были самим телом радости, ее плотью и кровью. На час, на два часа конец войны принес конец страха, желание выкрикнуть забытые слова, желание в них поверить.