Читать книгу "Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы - Борис Шапиро-Тулин"

Когда огоньки, как маленький потрескивающий костер, зависли прямо над ней, Малка достала из рукава рубашки сверток с отрезанными волосами и положила его прямо перед собой. Один из огоньков соскользнул вниз, и волосы тот час же вспыхнули, неожиданно ярко осветив все вокруг. Малка поднялась с колен, достала запрятанный в другой рукав портрет Сталина, бросила его в пламя и, воздев руки к небу, произнесла четко и громко:

– Именем святого Элоима, именем духов Касиеля и Афиеля к тебе обращаюсь, Спаситель. Защити народ мой от тяжких страданий и злых козней. Пусть отсохнет рука злодея, поднявшего ее на детей наших. Позволь жить нам во имя Любви и Света. Да будет так во веки веков! Аминь.

Только после этих слов Василий наконец решился. Напролом, раздирая в кровь острыми ветвями руки, бросился он к рухнувшей на землю Малке. Но та, похоже, его уже не видела. Перед ним на чернеющей проталине лежала, распластавшись, женщина, и лицо ее без единой кровинки было таким же белым, как ее белая длинная до пят рубаха. Он поднял ее и понес домой, с трудом преодолевая желание выть на всю округу от ужаса, который только что испытал.

Очнулась Малка у себя на тахте, укрытая тяжелым ватным одеялом. Василий сидел рядом и смотрел на нее не отрываясь.

– Ищете смерти? – спросил он.

Странная Малка ничего не ответила, она подумала только, как жаль, что Ёселька вернется, а ее уже не будет.

Утром Малку забрали. Девять дней она просидела в камере предварительного заключения, а когда пришло известие о том, что Сталин скончался, Малку приволокли в кабинет следователя, бросили на пол, и четверо здоровых мужиков избивали ее сапогами до тех пор, пока она не перестала подавать признаков жизни.

Василий сидел в это время в доме на берегу реки Вонючки, глушил стакан за стаканом водку и слушал траурные марши, которые неслись из тарелки репродуктора. Потом он кинул в кучу тряпья, разложенного на полу, несколько горящих спичек, взял со стола футляр с гобоем и, пошатываясь, отправился отдавать рапорт с просьбой уволить его из рядов доблестной милиции. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, как горит дом.

Вот и вся легенда о Странной Малке.

Здесь можно было поставить точку, если бы не каприз судьбы, который дал этой истории неожиданное продолжение. В 1954 году, когда из лагерей стали выпускать политзаключенных, в нашем городе объявился Ёселька. В этом беззубом старике с пустым рукавом вместо левой руки – а ведь ему тогда едва исполнилось тридцать три – никто, естественно, не признал сына Странной Малки. Поскольку родовое гнездо Ёсельки сгорело, то власти сочли за лучшее определить его в странное учреждение, которое называлось Дом инвалидов. Стояло оно на пересечении улицы Ленина (бывшая Шмочегасс) с Интернациональной (бывшая Вейзмирштрассе) и пользовалось в городе дурной славой. Ни один дебош на рынке не обходился без представителей этого славного заведения.

Ёселька, впрочем, драчливостью не отличался. Он работал в местной мастерской сапожником, и надо было видеть, как виртуозно одной рукой управлялся он с дырявыми подметками и стертыми каблуками. В его комнате на тумбочке около кровати всегда лежала стопка книг, а под подушкой самая любимая – «Фауст» Гёте в подлиннике. Я утверждаю это с абсолютной уверенностью, потому что наша школа взяла шефство над Домом инвалидов, и мы раз в месяц устраивали перед его обитателями различные представления. Мне было поручено читать стихи собственного сочинения, и Ёселька, то бишь Иосиф Францевич, был первым, кто по-взрослому, без всяких скидок разбирал мои незрелые опусы.

Иногда наш разговор заканчивался тем, что он доставал из чемодана, лежащего под кроватью, черный футляр, обитый изнутри красным бархатом, бережно вынимал гобой и рассказывал мне про своего деда, который, как вспоминала его мама, играл так, что люди не могли удержаться от смеха, когда музыканту было весело, или от слез, когда ему становилось грустно.

Только много лет спустя Ёселька обронил мимоходом, что гобой ему вернул завхоз Дома инвалидов, бывший лейтенант милиции, практически уже совсем спившийся Василий Бусел. О чем Василий беседовал с сыном женщины, в судьбе которой сыграл такую роковую роль, я не знаю и теперь уже не узнаю никогда.

Накануне моего отъезда в институт Ёселька, прикованный костным туберкулезом к больничной койке, пересказал мне сложившуюся в городе легенду о Странной Малке, а потом передал на хранение тот самый футляр с гобоем, где за красной бархатной обшивкой до сих пор лежат пожелтевшие от времени листки со странными нездешними фразами.

И последнее.

Когда я вижу, сколько несправедливостей творится вокруг, так хочется подправить иногда нечто существенное в этом безумстве, называемом История. Но каждый раз я все дальше и дальше увожу футляр с гобоем от своего дома и тщательно прячу его по разным местам. Как сказал один великий еврей, которого распяли на горе Голгофе под Иерусалимом: «Не судите, да не судимы будете».

А еще он что-то такое говорил о втором пришествии. И если все это правда, почему бы ему однажды не появиться в нашем городе на берегу реки Вонючки. Ведь для каждого Мессии необходимы предшественники, прославившиеся героическими деяниями, а миф о Странной Малке, спасшей народ свой от губительного замысла властей предержащих, до сих пор живет среди моих сограждан. Да и вообще, что может быть для веры важнее, чем крепко скроенная легенда, которая настолько глубоко правдива, что только лишь по этой причине кажется невероятной.

Вместо послесловия

Часть первая. Давайте говорить

Давайте говорить.

Давайте говорить о детстве и о бенгальских огнях.

Давайте говорить о городе, куда мы непременно вернемся.

И о паровозе давайте говорить, и о черной струе дыма, которая рвется из его трубы. А еще давайте говорить о запахе гари и о медном колоколе, который висит на стене вокзала. И об этой стене, поросшей плющом, мы тоже скажем.

А потом сразу давайте говорить о зиме. О зиме мы скажем: зима.

И еще о дожде давайте говорить, потому что дождь – это тоже детство. И мы до сих пор стоим одиноко под дождем, стоим совсем маленькие, как будто на дне колодца, а кто-то смотрит на нас сверху.

А еще давайте говорить о больнице. О больнице, где стоят белые кровати. Да, давайте говорить о больнице, потому что молчать об этом страшно.

И еще, конечно, будем говорить о любви. О женщине будем говорить. О женщине, которая одиноко сидит на скамейке. Об этой женщине давайте говорить потому, что это и есть о любви.

И когда мы скажем про детство и про паровоз, и когда мы скажем про медный колокол и про зиму, и когда мы скажем про дождь и про больницу, а потом еще и про женщину на скамейке, а потом еще и про любовь, мы поймем, что нам уже нельзя молчать.

И тогда мы будем говорить и говорить долго, говорить без умолку, пока слова наши не станут наконец тишиной. Тишиной, которую мы услышим…