Читать книгу "Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков"

А пока шли пятидесятые, «школьные годы чудесные», как пел детский хор по радио. Я уже решился носить очки, и проблема оправы сделалась острой. Из всех, попадавшихся на иллюстрациях в «Огоньке», мятущуюся душу задела запечатленная на портрете какого-то прогрессивного общественного деятеля – кажется, французского писателя-коммуниста, посетившего нашу страну. Я долго рассматривал, буквально водя носом по странице, лицо бунтаря – уже тогда моду в мире задавали борцы с капитализмом. В результате я понял, как устроена настоящая оправа, достойная современного человека.

Собственно, оправы не было. Устройство представляло собой узкую позолоченную металлическую полоску с такими же металлическими дужками. К этой полоске стекло крепилось непостижимым мне образом: в нем были проделаны микроскопические отверстия, в эти отверстия входили соответствующие болтики, болтики проходили сквозь такие же отверстия в металлической полоске и закреплялись гаечками. Генетический инженер во мне бушевал, подвергая сомнению то, что разглядел – признаюсь: разглядел, использовав даже лупу, имевшуюся неизвестно для каких целей в нашем домашнем хозяйстве. Как можно просверлить такие дырочки в стекле? И как просверлить эти микроскопические отверстия, чтобы они совпадали с просверленными в металлической полоске? И кто это все делает – неужели те мастера, которые, расположившись под вывесками «Ремонт очков», гнут в горячей воде нужным образом дужки обычных оправ? И где вообще хотя бы теоретически можно купить все детали этого очкового чуда?

Совершенно нестерпимым желание стало тогда, когда я увидел предмет в материальном воплощении. Очки в такой оправе – если это можно было назвать оправой – были на каком-то дядькином знакомом, явившемся на ежесубботний преферанс. Компания собиралась регулярно в проверенном составе, этот носитель моей мечты пришел впервые…

За игрой он снял очки и положил рядом с собой на стол. Забыв категорический запрет подходить к столу с картами, я в совершеннейшей эйфории крутился рядом, и мне удалось рассмотреть конструкцию в деталях.

Надежда заполучить такое чудо техники растаяла окончательно: это было действительно чудо, а чудес не бывает.

Но вскоре мой материализм рухнул – впрочем, он уже давно шатался.

В соответствии с тогдашними обычаями, как и положено советской семье, каждый отцов отпуск мы проводили в санатории. То есть отец – в военном санатории, а мы с матерью – поблизости, в комнате, снятой у кого-нибудь из санаторского обслуживающего персонала, и обедали в столовой для персонала же, куда хозяйка комнаты добывала пропуска. Ездили в Сочи или, в соответствии с изысканными материными вкусами, на Рижское взморье, в дышавшую корректной враждебностью Юрмалу. Там старый официант в недорогом ресторане – столовых на взморье, кажется, не было вообще – обратился к матери «мадам», от чего я едва не упал со стула. А в Сочи самое сильное впечатление производила широчайшая лестница, спускавшаяся от санаторных корпусов к набережной и дальше к галечному пляжу. На этой лестнице все фотографировались. Вот и наша фотография на лестнице:

отец, атлетически сложенный молодой мужчина в гражданских темных брюках и тенниске,

я в тенниске же, в семейных черных трусах, в тапочках с обернутыми вокруг щиколоток шнурками, в тюбетейке, которые тогда носило полстраны, отнюдь не только среднеазиатские товарищи,

и мать – по последней моде – в широком крепдешиновом комбинезоне на сарафанных лямках…

И белая лестница, спускавшаяся с неба в сочинский земной рай.

Тут, на лестнице, все и произошло.

От одной из лестничных площадок вбок отходила узкая гравийная тропинка, в ее конце я увидал дощатую будку с многословной вывеской «Очки от солнца и ремонт». «Очки от солнца» тогда носили только курортные модницы – очень темные стекла в белой пластмассовой, по-кошачьи раскосой оправе. Но почему-то я, не сказав ни слова родителям, устремился к этой будке.

В будке сидел старик, заросший седой щетиной до глаз. Из щетины выступал большой нос в частых темно-красных прожилках. На коротком верстаке перед стариком грелся на рогатой подставке паяльник, лежал мелкий мусор и стояла большая темная бутылка, заткнутая смятым газетным обрывком. Среди мусора, на куске газеты же, лежала обломанная четвертушка круглой лепешки.

Не знаю, почему я понял, что именно этот местный человек делает чудеса.

– Скажите, – осторожно начал я, предварительно поздоровавшись, на что старик не ответил, – а вы можете сделать мне очки… такие… чтобы только стекла и тут золотая перекладинка, и все?..

Старик вытащил газетный кляп, глотнул из бутылки, отломал кусок от лепешечной четвертушки и, мельком глянув на меня, покачал головой.

– Молодой мальчик, а уже диопте́рии, – сказал он, прожевывая и запивая еще одним глотком. – Сколько диопте́рий, знаешь?

К тому времени я уже знал, сколько у меня диоптрий – минус пять с половиной, и знал, как правильно произносятся «диоптрии».

– Молодой мальчик, а уже пять с половиной, – сказал он, снова прожевав и запив. – Хочешь модные очки, да? Модные очки, называются «стрекоза», да? Молодой мальчик, а уже модные очки хочешь, да?

– Вы можете? – все еще не веря в чудо, повторил я. – Можете сделать такие?

– Очки «стрекоза», – он покачал головой и посмотрел сквозь бутылку на свет, – молодой мальчик, а хочет очки «стрекоза»… Сорок рублей. Завтра после обеда приходи, сделаю тебе «стрекозу», всем делаю, все довольны… Есть сорок рублей?

Сорок рублей в пятьдесят третьем году были большими деньгами, но, узнав, на что они мне нужны, мать сама отдала их мастеру.

Как он просверливал микроскопические отверстия в стеклах, осталось неизвестным.

Я только что не спал в этих очках, а в остальное время не снимал их, хотя глаза с непривычки уставали. Часы, проведенные в очках перед зеркалом, убедили меня, что сочинские очки совершенно не отличались от тех, которые носил французский коммунист. И во мне самом чудилось нечто не коммунистическое, но французское.

Мне было десять лет.

Первого сентября, важный и спокойный, я впервые пошел в очках в школу. Я знал теперь, что такие очки – металлическая полоска и привинченные к ней стекла – называются «стрекоза», и это знание добавляло счастья.

На большой перемене их разбил второгодник Ю.

Второго сентября утром мы с матерью заказали в оптическом отделе аптеки обычные очки – в так называемой роговой, или черепаховой, оправе – то есть из желтоватой пластмассы. И я ходил в них в школу месяца полтора, пока не разбил и их. Я понял, что очки бьются, и смирился с этим.

С тех пор я уже не стеснялся их носить. Были самые простые, кривоватые, советские оправы, были и не выходящие из моды «пилот» настоящего американского стиля – со стеклами в форме косых капель, с двумя перемычками на переносице… Теперь ношу круглые, вроде ленноновских, независимо от моды – привык.

Победить жизнь нокаутом не удалось, но по очкам у нас пока ничья. Надеюсь, что мне назначат дополнительный раунд.