Читать книгу "Завтра я всегда бывала львом - Архильд Лаувенг"

Все они являются пользователями одного или нескольких видов услуг психиатрических учреждений, но все они — очень разные люди, с разными историями и разными свойствами личности, и смотрят на мир не с одной и той же точки, так что у них совершенно разная перспектива видения. Тем самым оказывается, что слово «перспектива» имеет совершенно определенное значение, между тем как «потребитель» — понятие слишком широкое и неопределенное по своему значению для того, чтобы оно могло нести в себе какой-то полезный смысл. Ибо единственный смысл, выражаемый словом «потребитель» состоит в том, что ты не дающее лицо, не наблюдатель или что-нибудь в этом роде. А если выразить это другими словами, ты — не «один из нас», ты принадлежишь к противоположной группе в антитезе «мы и они». Ты — это «те, другие».*! в этом уже нет ничего хорошего. Тут уж это слово перестает быть вежливым и приятным, и отнюдь не способствует борьбе с предрассудками, а скорее наоборот. С виду оно кажется обманчиво прекрасным, на самом же деле ничего не меняет. Это все равно, что прикрыть грязный стол скатертью. С виду кажется чище, но на самом деле никакой чистоты нет, и до гигиеничности тут далеко. Тем самым опасность только увеличивается, поскольку ты не сразу обнаруживаешь, что в сущности ничего не изменилось.

Самое горькое в положении апельсиновой мученицы заключалось в том, что ко мне и моим действиям подходили не с обычными мерками, а рассматривали их только как симптомы безумия. И тут уж все доводы были бесполезны, ибо чем больше ты возражаешь, тем яснее становится всем, что ты больной человек Болезнь у меня была, это бесспорно, но ведь не все мое «я» было больным. Возможно, никто не думает, что «потребителей», «пациентов» или «шизофреников» могут так сильно занимать лексические классы или вопрос о том, что представляет собой категория цитрусовых или чего-нибудь там еще. И, скорее всего, это правильное мнение. Однако в изолятор в ту субботу заперли не ту или иную группу. Там оказалась Арнхильд. А Арнхильд интересуется языком. Те, кто хорошо меня знает, не удивятся тому, что я способна ввязаться в подобную дискуссию. Но когда речь зашла о том, как лечащему персоналу правильнее и разумнее всего поступить с «пациенткой», у меня отняли эту субботу. Диагнозы не плачут. Плакала апельсиновая мученица.

Поэзия без пижамы

Вообще-то я не хотела умереть, но я совершенно не представляла себе, как мне жить дальше, поэтому я пыталась покончить с собой. Я долго болела и страшно устала. Психотерапия действовала хорошо, я стала лучше понимать степень своей ответственности, но еще не понимала, что мои желания и потребности справедливы, и поэтому ответственность была тяжким бременем. Я уже стала немного разбираться в причинах и следствиях, но еще не знала, что мне делать с этим знанием. Постепенно я стала освобождаться от некоторых представлений о своей болезни, но мне нечем было их заменить. Я уже не желала играть роль больной, но для здоровья у меня не было подходящей роли.

Я перестала принимать лекарства, но в моем теле еще царил хаос гормонов и нейротрансмиттеров, которые еще не успели организоваться в новый порядок без участия лекарств. Я пошла на работу и из моей страховки вычитали больше денег, чем я зарабатывала, в то же время расходы на лечение сильно уменьшали мой и без того небогатый бюджет. Я была измученной, загнанной и, дойдя до отчаяния, не находила другого выхода. После первой попытки самоубийства меня скоро выписали, но через два дня я ее повторила. После этого меня положили в медицинское отделение, где со мной провели беседу два представителя психиатрического здравоохранения. Я сообщила им, что хочу умереть, и что в Норвегии это не запрещено. Я сказала, что не страдаю от психоза, что я, напротив, совершенно дееспособна, и единственное, что они могут тут сделать, это удержать меня от самоубийства на несколько дней, а так как я хочу умереть, то это мой выбор, и в таком решении нет ничего незаконного или дурного.

Я очень старалась сохранять спокойствие, чтобы произвести впечатление разумно и хладнокровно рассуждающего человека, но в душе я рыдала, и мне очень хотелось, чтобы они убедили меня, что для меня еще есть надежда, хотя сама я в нее уже не верю. Я была так измучена, что во мне остался только холод, но я надеялась, что у них хватит тепла и на меня. Не знаю, быть может, у них оно и было. Может быть, это я так заморозилась от своего холода, что просто не могла его почувствовать. Во всяком случае, они сказали мне, что юридически я права, меня продержат в медицинском отделении до утра и завтра выпишут. Я не видела причин, чтобы дожидаться следующего дня, после обеда сбежала из отделения и сделала третью попытку. На этот раз меня спасло то, что какой-то случайный прохожий позвонил в полицию, и полицейские снова доставили меня в больницу.

В медицинском отделении меня временно оставили под надзором в ванной комнате, чтобы решить, что со мной делать дальше, и после долгих споров и обсуждений пришли к тому мнению, что в моем случае есть достаточно оснований для принудительной госпитализации. Думаю, что в значительной степени это была заслуга моей маленькой, но отчаянно храброй мамы, которая, будучи воспитана в уважении к авторитетам, несмотря на это всегда готова сражаться, как львица, если ее дитя оказалось в опасности. Впоследствии мне рассказывали, что она пошла к главному врачу, встала перед ним во весь свой росточек в 157 сантиметров и, глядя прямо в глаза, объявила, что если вы, дескать, собираетесь выписать мою дочь сейчас, то уж будьте любезны, вызовите заодно и похоронное бюро, а меня избавьте от этой обязанности! По-видимому, это и заставило его изменить свое решение.

И тут ко мне в ванную комнату ввалилась целая толпа людей: врачи, мужчины-санитары, полицейские и в качестве дуэньи одна сиделка. Кажется, их было человек семь или восемь, совместными усилиями они удерживали меня на кровати, пока везли по длинным коридорам в психиатрическое отделение. Это было так стыдно, что я закрыла глаза. Я знаю, и тогда знала, что это — слабая защита, но никакой другой у меня не было. Всем этим людям пришлось вместе с кроватью втиснуться в лифт, ни один не отпускал меня ни на секунду.

Все вместе они крепко держали меня все время, но я не помню, чтобы кто-то хоть раз обратился ко мне со словами. Для ясности хочу уточнить: это страшное чудовище, которое должны были держать восемь человек, включая двух полицейских, была всего-навсего я. В то время я весила неполных пятьдесят килограмм, была физически ослаблена после трех попыток самоубийства, совершенных на протяжении трех дней, и была изнурена физически и психически длительной болезнью. Я была без оружия, босоногая и одетая в больничную рубашку. Я была зла, была в отчаянии, но страшным чудовищем — нет, не была, это, по-моему, было сильным преувеличением.

Наконец мы приехали в отделение и въехали в палату. Все вместе они по-прежнему держали меня, и тут врач, наконец-то, со мной заговорил. Он сказал, что сейчас они отпустят меня и дадут мне шанс показать, что я в состоянии спокойно, совсем спокойно лежать. При малейшем моем движении они снова схватят меня и привяжут ремнями. Смирительная кровать уже ждет наготове за дверью палаты. Ты поняла? Не дожидаясь ответа, он дал знак остальным, и меня отпустили. Лежать буквально врастяжку, когда все над тобой стоят, очень неудобно. Мне совсем не хотелось быть в таком положении. К тому же я, как уже говорилось, очень не люблю, когда мною командуют. Из многолетнего опыта общения с системой, у которой я находилась в полной власти, я также знала, что они имеют возможность распоряжаться моим телом, этому я не могла помешать, но тем важнее было для меня доказать, что моя воля им неподвластна. Поэтому, как только они меня отпустили, я в тот же миг вскочила и встала в углу комнаты.