Читать книгу "Восстание среднего класса - Борис Кагарлицкий"

Советские «шестидесятники» были аккуратно постриженными мужчинами в пиджаках, для которых верхом раскованности были небрежно повязанный галстук и папироска в углу рта. Джинсы и мини-юбки вообще появились в Советском Союзе в 70-е годы, став модой следующего поколения, воспринявшего стиль и музыкальные пристрастия, но не идеологию западных радикалов. Это было уже поколение циников, оторвавшееся от «шестидесятничества» не меньше, чем от официальной идеологии коммунистической партии.

Движение «новых левых» на Западе достигло кульминации в 1968 году на баррикадах Парижа, продолжалось в ходе «горячей осени» 1969 года в Италии. В Западном Берлине оно растворилось в повседневной культуре приходящих в упадок городских районов, захваченных скваттерами. В начале 70-х годов его участники все еще верили в надвигающуюся революцию, пытаясь уловить ее сигналы, приходящие уже не из главных европейских столиц, но теперь с периферии и полупериферии – из Португалии, Анголы, Чили.

В 1972 году еще выходят культовые книги Андре Горца, Герберта Маркузе. Спустя год военный переворот в Чили уничтожает надежды на революцию в Латинской Америке. Затем так же точно рушатся надежды, связанные с португальской революцией. Эпоха бури и натиска кончается. Начинается, по выражению Руди Дучке, «долгий путь через институты». Теперь «новым левым» ничего не остается, как вступать в «старые» левые партии, чтобы изменить их изнутри. Вчерашние революционеры становятся депутатами, профессорами, функционерами.

Наши «шестидесятники» с самого начала собирались «менять партию изнутри», тем более что подавляющее большинство из них и так в коммунистической партии состояло. Однако их политический проект рухнул в один день, когда по приказу из Кремля советские танки вошли в реформистскую Чехословакию. Вечером следующего дня большая часть поборников «социализма с человеческим лицом» уже твердо знало, что марксистский гуманизм – это бессмыслица, а демократический социализм– нелепая утопия.

С теоретической точки зрения такой поворот, разумеется, может показаться странным. Ведь попытка государства подавить идею силой оружия говорит как раз о силе идеи. Предоставив танкам исправлять идеологию, Брежнев и другие советские лидеры лишь доказали, что у них нет лучших аргументов. Именно поэтому для левых во всем мире август 1968 года был трагедией, но отнюдь не крахом. В западных странах 1970-е годы были временем нового подъема левых. Правда, мечта о революции сменяется надеждой на реформу. Это время «еврокоммунизма» в Италии и Испании, больших забастовок в Англии и «Союза левых сил» во Франции. Крушение потерпели не социалистические идеи, а иллюзии советских «шестидесятников», веривших в гуманистические реформы при поддержке усовестившегося начальства. Поражение «шестидесятнической» идеологии странным образом не означало жизненной неудачи для соответствующего поколения. Как раз наоборот, именно после окончательного краха собственных идей это поколение достигло наибольших успехов и славы. Однако оно обречено было утратить цельность. Сторонники «исправления системы» разделились на две группы. Одни в большей или меньшей степени стали конформистами. Они продолжали по инерции подниматься вверх по карьерной лестнице, совершая тот самый «долгий путь через институты», только без всякого политического проекта, без внятной идеологии, просто так, по инерции или для собственного удовольствия. При этом они отнюдь не отрекались от собственного прошлого, а тем более от прежних связей, оставаясь более или менее сплоченной группой. От идеологов и функционеров прошлого их отличала именно эта товарищеская сплоченность при полном отсутствии общего проекта. Еще недавно они бунтовали против системы, одновременно заявляя, что разделяют ее основные принципы. Теперь они перестали бунтовать и стали успешно продвигаться по службе, презрительно отбросив эти самые принципы.

Другие, более смелые, а иногда просто более наивные, стали диссидентами. Они порвали с системой, которую когда-то мечтали реформировать. Но позитивную программу они утратили точно так же. Идеологию общественного преобразования заменили правозащитные принципы, дававшие, по крайней мере, моральную опору в противостоянии с государством.

Надо сказать, что западные левые постоянно надеялись увидеть в диссидентском движении себе подобных. Им упорно казалось, что диссиденты в Восточной Европе должны быть похожи на борцов за демократию, которых сотнями тысяч бросали в застенки в странах Азии и Латинской Америки. Должны же быть какие-то общие ценности! К тому же постоянно вспоминалось «шестидесятническое» прошлое. Ведь эти люди вступили в конфликт с системой во имя социалистического гуманизма, они выступали в поддержку коммунистов-реформаторов в Чехословакии в 1968 году. Значит, рассуждали западные левые, перед нами должны быть если не единомышленники, то хотя бы партнеры по диалогу.

Они ошибались. Протянутую руку западных левых диссидентское движение либо не замечало, либо возмущенно отталкивало. Природа не терпит пустоты, и идеологически нейтральные правозащитные принципы постепенно вытеснялись идеями «новых правых». Московская и ленинградская интеллигенция – как в диссидентской, так и в конформистской своей части– проникалась симпатиями к миссис Тэтчер, Рональду Рейгану, а главное – к генералу Пиночету.

Преклонение советских «демократов» перед генералом Пиночетом– слишком известный и впечатляющий факт, чтобы его можно было бы обойти стороной. Впрочем, никто этих симпатий скрывать и не пытался. Когда в конце 1980-х цензурную плотину, наконец, прорвало, через нее хлынул такой поток чудовищных заявлений, что становилось страшно и стыдно одновременно. Если собрать все тексты, в которых столпы демократического движения в бывшем СССР выражали свою любовь к этому персонажу, получится даже не один увесистый том, а многотомная энциклопедия, в которой вы найдете почти все известные имена столичной интеллигенции, отмеченные наградами партии и правительства или, напротив, длительными сроками тюремного заключения.

Отчего же люди, искренне считавшие себя в России демократами, восторгались лидером, который для всего остального мира стал символом самой безжалостной диктатуры? Во-первых, потому, что демократия и цивилизация для них были равносильны антикоммунизму. Эту формулу, кстати, вывел не кто иной, как Александр Зиновьев, позже печатавшийся в коммунистической прессе. Следовательно, чем больше будет посажено в лагеря, сослано и убито людей, разделяющих коммунистические взгляды, тем полнее торжество демократии. И всех, кто защищает коммунистов, кто не понимает необходимости расправы с ними, тоже необходимо уничтожать во имя торжества свободы.

Неудивительно, что Ноам Чомский назвал российских интеллектуалов «чудовищами». Но «чудовищами» они не были. Они были лишь аполитичными людьми, самозабвенно занимающимися политикой. В этом и состоит второй аспект проблемы. Ведь люди, которые так говорили и думали, порой до последнего момента сами оставались в коммунистической партии, делали в ней карьеру и даже под конец стали занимать в ней руководящие посты. И они не были ни двурушниками, ни лицемерами. Они просто не верили в силу идей. Потому-то для них идейные люди становились тем более противны и ненавистны, чем более высокое место они сами занимали в официальной иерархии – политической и культурной.