Читать книгу "Срочно требуется муж! - Саша Майская"

Она не была столь терпелива и начала стонать почти сразу, потому что губы Кирилла зажгли в ее теле слишком сильный пожар. Каждое прикосновение приносило боль и блаженство, каждая клетка ее тела молила о близости, и Ольга изгибалась в руках своего любовника, то прячась от его улыбающихся губ, то раскрываясь навстречу его ласкам, подобно цветку…

Каким-то непостижимым образом Кирилл вдруг оказался рядом с ней, но не просто рядом, а одновременно и сверху, и сбоку, и вообще везде, а потом его жесткая рука скользнула по ее плечу, почему-то уже обнаженному, а еще мгновение спустя губы Кирилла обожгли ее напряженный до болезненности сосок, и Ольга застонала в его стальных объятиях…

Платье скользнуло на пол, кружевной лифчик, вспорхнув, куда-то улетел — и дрожащая, всхлипывающая и совсем голая Железная Леди вцепилась руками в спинку кровати, выгнувшись и запрокинув голову назад. Крик рвался из ее горла, все ее существо жаждало завершения этой немыслимой и сладостной муки, но Кирилл Сергеевич был слишком умелым любовником. Казалось, сотни раз он приводил ее на самый пик наслаждения, но в самое последнее мгновение отпускал, успокаивал, остужал, и сладкая пытка начиналась заново…

Ольга умирала и возрождалась в его руках, шептала — или кричала? — его имя, позабыв свое. Она жадно впитывала его ласки, отвечая на них инстинктивно, яростно, страстно. Эта Ольга не имела ничего общего с Ольгой Александровной Ланской, тринадцать лет назад запретившей себе даже думать о сильных чувствах и неконтролируемых эмоциях; с той несчастной, якобы уверенной в себе деловой женщиной, страдающей бессонницей и переживающей всю жизнь свои юношеские комплексы… Новорожденная Ольга была свободна. И любима.

Она чувствовала это, хотя Кирилл не говорил о любви. Об этом говорили его пальцы, губы, все тело.

Она даже не совсем осознавала, что с ней происходит. Это не было сексом, определенно, поскольку сексом она занималась и раньше… кажется. Больше всего это походило на полет — был огненный вихрь перед глазами, рев кипящей крови в ушах да дыхание, такое частое, что можно задохнуться, умереть, улететь…

…и лететь над землей, забираясь все выше и выше, видеть радугу звезд и серебряные облака в хрустальном небе, слышать пение птиц, которым нет названия, и удивиться однажды, расслышав свое собственное, новое, нежное имя в пролетающем ветре…

Леля…

Кирилл…

Не было пола и потолка, лета и зимы, прожитых лет и будущей разлуки. Не было лжи, горя и тоски. Не было смерти.

Была только радость дарить и принимать в дар, брать полной рукой и отдавать сполна, умирать, смеясь, и смеяться, умирая, потому что умираешь только от любви.

И была вспышка под стиснутыми веками, момент истины, который невозможно назвать словами, бесконечный миг взлета, неведомо когда ставшего падением, — и тихая томная тьма затопила их, подхватила их, понесла и бережно выбросила на мягкий песок у подножия вечности.

Обессиленная и счастливая женщина заснула на груди своего мужчины.

Поздней ночью они выползли на палубу и затихли под звездным небом. К счастью, даже цинизм Кирилла Сергеевича спасовал перед этими звездными россыпями, тихим плеском воды и отлично слышимым даже посреди реки посвистом ночного сверчка.

Где-то в углу палубы, невидимые миру, но абсолютно счастливые, посапывали, иногда по-детски пришлепывая губами, Романоид и сбежавший от супруги Прохор Петрович Недыбайло. Снились им добрые, детские сны про одноухих зайцев, полеты на облаках и залежи мороженого. Такая уж это была ночь — возможно, одна из последних спокойных ночей, выпавших на долю человечества.

Ольга тесно прижалась к плечу Кирилла, и его сильная рука спокойно и властно легла ей на плечи. Она грустно улыбалась в темноте, зная, что все равно никто этой улыбки не разглядит.

В конце концов, если ЗАСТАВИТЬ себя ни о чем не вспоминать и не думать, то достаточно легко поверить в то, что этот фантастический синеглазый мужчина действительно влюблен и мечтает на тебе жениться…

Петечка Збарский сидел смирно и тихо, как мышь под метлой. Петечке очень хотелось спать, но сие было пока невозможно, потому что на некоторое время каюта превратилась в штаб-квартиру.

Полководец Элеонора Константиновна Бабешко вышагивала по ковру, то и дело меняя направление, и в голове, увенчанной перманентными платиновыми кудрями, теснились планы мщения, один другого фантастичнее. В них фигурировали кровожадные крокодилы, голодные львы, бочки с кипящей смолой, а также молнии с небес и прочие форс-мажорные обстоятельства.

Петечка пригорюнился, от нечего делать вспоминая свою жизнь за последнюю декаду. Выходило невесело и как-то совсем уж несуразно. По крайней мере, украшением его биографии эти полторы недели служить не могли никоим образом.

В тот роковой день, уйдя от Ольги, Петечка вместе со своим элегантным портпледом, заполненным не менее элегантной обувью, отправился прямиком к Элеоноре. Сначала-то он собирался заехать домой, то есть к Тиребекову, но Провидение толкнуло его под руку, сдержанно напомнив, что менталитет Тиребекова — это менталитет человека, весьма высоко ставящего семейные ценности.

Другими словами, если он сейчас заявится к Сарухану с вещами, то получит целую порцию охов и вздохов, темпераментных и громогласных возгласов, упреков и высказываний на тему достоинств «Оли-джан», к которой Тиребеков относился с пугливым уважением, и совсем уж невыносимое количество заверений в вечной дружбе и мужской солидарности. Поэтому Петечка решил отправляться сразу к своей прежде тайной, а ныне явной возлюбленной, Элеоноре.

Обитала Элеонора на Рублевке, в небезызвестном поселке Жуковка, где ей принадлежал небольшой, но вполне традиционный для тех мест особнячок красного кирпича в три этажа плюс подземный гараж, а также десять соток чахлого, но ровного газона, на котором новомодный ландшафтный дизайнер, сосватанный Веней Рубашкиным, выложил затейливые композиции из речных камней, а также — из-за острой нехватки оных под рукой — из глыб старого цемента с остатками старой кирпичной кладки. По мысли художника, все это безобразие называлось «Сад Великих Раздумий» и должно было способствовать духовному совершенствованию того, кто в этот сад попадал.

Петечка побывал там один раз, после чего долго испытывал какую-то неосознанную депрессию, потому что тоскливые и неприютные бетонные глыбы посреди хилой травы наводили на мысли исключительно о Чернобыле либо об «эхе прошедшей войны».

Впрочем, на тот момент Петечка об этом не думал и стремился только вперёд, лелея в душе обиду на равнодушную и бессердечную Ольгу Ланскую и мечтая обрести в красном особняке тихую гавань, где его поймут и примут таким, какой он есть.

Первое и самое неприятное открытие заключалось в том, что до Рублевки, несмотря на кажущуюся ее крутизну, а может быть, именно поэтому, невозможно было добраться без проблем, если у вас нет собственного транспорта. До Жуковки ходили всего два маршрутных такси, оба с интервалом в сорок минут.