Читать книгу "Ночной поезд на Лиссабон - Паскаль Мерсье"

— Pardonnez-moi, je пе voulais pas…[29]— смешался Грегориус, отступил на пару шагов, одновременно возясь с карманом пальто, который вдруг стал слишком мал для томика.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Attendez![30]— услышал он за спиной.

На этот раз голос прозвучал чуть теплее, чем из-за двери. В ее французском слышался тот же акцент, что и в речи безымянной португалки на мосту Кирхенфельдбрюке. Тем не менее голос звучал как приказ, не терпящий возражений, и Грегориусу вспомнилось, как отзывался Котиньо о властной манере Адрианы обращаться с пациентами. Он снова повернулся к ней лицом, все еще держа книгу в руках.

— Entrez![31]— сказала женщина, давая ему пройти, и показала рукой на лестницу, ведущую наверх.

Она заперла дверь огромным ключом, оставшимся от прошлых столетий, и последовала за гостем. Наверху, когда ее рука с белыми костяшками пальцев отпустила лестничные перила, и она, проходя мимо него, первой ступила в салон, он ощутил исходящий от нее резкий запах то ли лекарств, то ли духов.

Такого салона Грегориус еще не видел, даже в кино. Он простирался во всю глубь здания и казался бесконечным. Безупречно отполированный паркет был выложен розетками из разных пород дерева, они так сменяли друг друга, что, когда взгляд вроде бы доходил до последней, за ней оказывалась еще одна. Под конец взору открывался вид на старые деревья, которые сейчас, в конце февраля, сплетением черных ветвей уходили в свинцово-серое небо. В одном углу стояла стильная французская мебель: круглый столик, диванчик и три кресла — сиденья обтянуты бархатом оливкового цвета с серебристыми проблесками, изящно изогнутые ножки, спинки и подлокотники изготовлены из красного дерева. В другом углу поблескивали черным лаком большие напольные часы, их маятник висел неподвижно, стрелки застыли на шести часах двадцати трех минутах. В углу у окна занимал место концертный рояль, до крышки клавиатуры накрытый тяжелым чехлом из черной парчи с золотыми и серебряными нитями.

Но что поразило Грегориуса больше всего, так это бесконечные, во всю стену, книжные ряды. Наверху они обрамлялись светильниками в стиле модерн, а над ними от стенки к стенке изгибались сводом кессонные потолки, повторявшие цвет стен охристым тоном, который в геометрических узорах переходил в темно-красный. «Как монастырская библиотека былых времен, — подумал Грегориус, — или библиотека отпрыска зажиточной семьи, получившего классическое образование». Он не отважился пройтись вдоль стенок, но его взгляд мгновенно отыскал греческих классиков в темно-синих с золотым шрифтом переплетах оксфордских изданий, дальше, за томами Цицерона и Горация, труды отцов церкви, «Obras completas»[32]Сан Игнасио. Грегориус находился в этом доме не больше десяти минут, но уже не хотел отсюда уходить. Это определенно должна быть библиотека Амадеу ди Праду. Была ли она его?

— Амадеу любил эту комнату. И книги. «У меня так мало времени, Адриана, — часто говорил он. — Времени на чтение. Наверное, мне все-таки надо было стать пастором». Но все равно велел, чтобы практика была открыта с утра до вечера. «Боль и страх не могут ждать», — часто повторял он, когда я пыталась его остановить. Он так изматывался! А читал и писал по ночам, когда не мог заснуть. А может, наоборот, не мог заснуть, потому что чувствовал, что должен читать, писать, размышлять… Не знаю. Его бессонница была настоящим проклятьем. Я уверена, если бы не страдания, не беспокойный дух, не эта извечная погоня за словами, его мозг продержался бы намного дольше. Может быть, Амадеу был бы и сейчас жив. В этом году ему бы исполнилось восемьдесят четыре, двадцатого декабря.

Даже не спросив, кто он и откуда, ни слова не проронив о себе, она заговорила о брате, о его страданиях, самоотверженности, о страстях и смерти. Обо всем, что — это было видно по мимике — составляло смысл ее жизни. Она рассказывала с такой непосредственностью, будто только и ждала повода — неважно, сколько времени утекло. И в одно мгновение Грегориус, как само собой разумеющееся, превратился в обитателя мира ее воспоминаний и мудрого свидетеля давно ушедших событий. Он оказался хранителем книги под загадочной маркой «Cedros vermelhos», и этого было достаточно, чтобы снискать доверие и получить доступ в круг ее переживаний. Сколько лет она ждала, чтобы кто-то пришел, кто-то, с кем она могла говорить об ушедшем брате! Сколько? На могильной плите стоял год смерти тысяча девятьсот семьдесят третий. Значит, Адриана тридцать один год прожила одна в этом доме. Тридцать один год наедине с памятью о прошлом и пустотой, которые оставил после себя брат.

До сих пор она стискивала шаль под подбородком, будто хотела скрыть что-то от чужих глаз. Теперь пальцы разжались, концы шали разошлись, и взору открылась широкая лента из черного бархата, облегающая шею. Эту картину: расходящиеся, как кулисы, концы шали, черная полоска, перерезающая белые складки шеи, — Грегориус не забудет до конца жизни. А потом, когда он узнает, что скрывает под собой бархатная лента, она, как застывшая фреска, будет являться в его памяти. И тот жест, каким женщина безотчетно проверяет, на месте ли повязка; жест, скорее символический, чем необходимый; жест, в котором она проявляется больше, чем в осознанных и обдуманных действиях.

Шаль поползла на затылок, и под ней показались седые волосы с отдельными прядями, напоминавшими о былой черноте. Адриана ухватила сползающий платок, смущенно натянула на затылок, на мгновение затаила дыхание и вдруг, упрямо тряхнув головой, решительно сдернула его. На долю секунды их взгляды скрестились. «Да, вот такой я стала старухой», — казалось, говорил ее взгляд. Она как-то разом осела, опустила голову — одна прядь выбилась на глаза — и неуверенно сложила руки с набухшими венами в подоле, поверх платка.

Грегориус показал на томик Праду, который положил на стол.

— Это все, что написал Амадеу?

Простые слова подействовали как чудо. Вся усталость, накопленная под бременем лет, мигом улетучилась, Адриана выпрямилась, подняла голову, пригладила обеими руками волосы и гордо посмотрела ему прямо в глаза. Впервые на ее лице промелькнуло нечто вроде улыбки, озорной и заговорщической, которая разом скинула с нее лет двадцать.

— Venha, Senhor.[33]

Ничего властного не осталось в ее голосе, он больше не звучал как приказ или вызов, скорее как обещание, что вот сейчас ему покажут что-то заветное, приоткроют завесу над тайной; и в порыве внезапно возникшей близости, в атмосфере сообщничества она так естественно забыла, что он не говорит по-португальски.

Она провела его по просторному коридору к другой лестнице, ведущей на верхний этаж, и, чуть задыхаясь, начала взбираться по ступеням. Перед одной из двух дверей она остановилась. Можно было бы подумать, что она просто переводит дух, но позже, восстанавливая в памяти эти картины, Грегориус пришел к убеждению, что это была минута колебания, минута сомнения, стоит ли пускать чужака в святая святых. Наконец, она нажала на ручку, осторожно, как в палату больного; и опасливость, с которой она вначале приоткрыла дверь на щелку и только потом толкнула ее дальше, создавала впечатление, что, поднимаясь по лестнице, она преодолела больше тридцати лет, и теперь входила в комнату, ожидая застать там Амадеу, пишущим, размышляющим, а может быть, и спящим.