Читать книгу "Любовники - Эдуард Багиров"

– Да ладно? Про «Ла Скала» я хотя бы слышал. А про этот твой, как его… ни разу.

– Ну, так слушай, вот, я тебе рассказываю. Тыто туда вряд ли поедешь, а я – вернусь ещё не раз. И не только я.

– Ага, и заодно расскажи, почему это вдруг в Москве нет, как ты выразился, нормальных залов и инструментов. Это просто смешно.

– Да куда уж смешнее. Помнишь, я тебе рассказывал про музыканта, в девяностом году уехавшего жить из Союза в Англию?

– Смутно чего-то припоминаю, угу. Это у него было всего два фунта в кармане, на которые он сразу купил пачку сигарет? Это ты его, что ли, слушать в Ханты-Мансийск попрёшься?

– Точно, – улыбнулся Алиев. – Николай Демиденко его зовут. Он всё бросил, и уехал сразу после того, как какой-то сраный жилищно-коммунальный чиновник запретил ему поставить в квартире рояль. В те времена такое практиковалось. Ему просто тупо сказали, что «свою роялю держите на работе, а у нас квартиры для жильцов, а не для роялей». Ну, парню в то время было около тридцати, он он был одним из самых перспективных в мире пианистов, и уже тогда играл Шопена так, как в мире почти никто из живущих тогда музыкантов не играл. И его постоянно звали жить за границу. А он не уезжал. Всё-таки в Союзе понятие «патриотизм» пустым звуком не являлось, и Демиденко продолжал жить здесь, хотя у него не было вообще ничего – ни денег, ни приличного жилья даже. Но вот после того случая его и переклинило. Он послал всех чиновников на хуй, и улетел в Лондон. Без денег. Таким же гастарбайтером, как и мы с тобой.

– Ну, не преувеличивай. Мы-то с тобой вкалывать приехали, а не по клавишам стучать.

– Ты не понимаешь, Рома. Мы с тобой пацанами двадцатилетними приехали, нам терять было нечего, а он всё бросил уже в тридцатник. К тому же учти, что в мире довольно много людей, которые умеют «стучать по клавишам». И если бы он тогда пришёлся в Лондоне не ко двору, то мгновенно превратился бы в такого же простого работягу. Мыл бы где-нибудь в жральнях посуду, или слесарил по автосервисам. Ну, или лабал бы в каком-нибудь вонючем кабаке, за кашу и выпивку. Мало ли таких. Назад-то в Союз ему дорога заказана. Ну, и короче, тот человек, что затянул его в Лондон, собрал в большом зале самых крутых лордов, от которых и зависела дальнейшая судьба пианиста, и сказал, что сейчас они услышат нечто. А эти лорды, Рома, – не мы с тобой. Они столько всего переслушали, что ой. И вот ты прикинь, выходит к инструменту этакий советский молодой человек, в плохом костюме, и без копья в кармане. А вокруг сидят эти напыщенные рожи. И слажать ему никак нельзя. То есть – совсем никак. Второго шанса у него тупо не будет. А у него решается судьба, вот прямо сейчас. И вот он садится за рояль, и начинает им играть, но не Шопена, а «Черную мессу» Скрябина.

– Чё-чё он им играет?

– Да не бери в голову. Это, к примеру, как если бы тебя сейчас поставили перед президентом России, и предложили бы что-нибудь ему впарить. Все ведь знают, что ты лучше всех умеешь впаривать поддельные часы, соответственно – ждут от тебя именно этого. Ну, а ты вдруг начинаешь впаривать президенту не часы, а, скажем, дорогие кастрюли «Цептер».

– А чё, – заржал я. – Какая разница-то? Мне и кастрюли не слабо.

– Да это понятно. Но часы-то ты впаришь ему наверняка, потому что они у тебя от зубов отскакивают, заслушаться можно. А вот кастрюли – хер знает, как уж получится. Короче, во-первых, «Черная месса» Скрябина – произведение невероятно сложное. Во-вторых, Демиденко был представлен, как один из лучших в мире исполнителей именно Шопена. И, будь уверен, сыграл бы им тогда этого Шопена так, что у этих лордов шкура бы на хер позаворачивалась. А он решил пойти на принцип, и показать русскую музыкальную школу во всей красе. В такой серьёзный момент, прикинь?

– Понимаю.

– Не понимаешь. Это очень рисковано, Рома. Не каждый на такое способен. И вот Демиденко, молодой и никому не известный русский пацан, садится в Лондоне за совершенно незнакомый рояль, и играет, как в последний раз в жизни. И он сыграл это тяжелейшее произведение так, что у лордов аж пудра с париков за шиворот постекала. И скоро ему предоставили всё сразу – и гражданство, и бабло, и лучшие мировые залы. Потому что поняли: Демиденко реально крутой парень. А не просто очередной голодный перебежчик из массовки.

– Ну, хорошо. Не спорю, это круто. Допустим. А при чём тут залы и инструменты?

– Да при том, что с тех пор прошло уже много лет, и сейчас Демиденко один из самых лучших пианистов в мире. Врубаешься?

– Ну и?

– Ты не нукай, а слушай… И, что вполне логично, играет он на самых лучших в мире инструментах, итальянской фабрики Фациоли. А в московских залах стоят совсем не лучшие.

– Почему?

– Потому, что невыгодно.

– Кому?

– По именам не знаю, извини. Зато точно знаю, что рояли «Фациоли» намного лучше, чем «Бехштейны» и «Стейнвеи», и уж точно намного лучше, чем сраные «Ямахи». Но «Фациоли» в Москве всего четыре штуки, и находятся они совсем не в публичных местах. В принципе, тут всё объяснимо, и проблема только одна: представители «Фациоли», в отличие от той же никакущей «Ямахи», никогда не станут заносить бешеных откатов нашим охамевшим и зажравшимся музыкальным чиновникам. Потому что им западло: они производят шедевры, а не ширпотребные дрова.

– Не знаю, Женя. Мне кажется, ты преувеличиваешь. Меня тут одна знакомая как-то таскала в Московский дом музыки, ну на набережной который, красивый такой. Там стоял вполне себе нормальный с виду рояль. И мужик играл нормально. Все хлопали.

– Ну, понятно, что все хлопали, – ухмыльнулся Алиев. – А что вам ещё оставалось делать-то… Рома, а ты вообще слышал о понятии «акустика»?

– Ну да, естественно. Я что по-твоему, с пальмы слез?

– Ты не спеши, а то успеешь. В этом Доме музыки на этапе строительства украли немеряно бабла. Домик получился красивый, угу, но беспонтовый, как рыбная баланда. Когда строительство закончилось, руководство в нём собралось, послушало, чё как, и прибалдело: акустика в этом самом Доме музыки оказалась настолько позорной, что даже им, прожжённым и циничным ворюгам, стало стыдно. Они забили тревогу, но забили тихо, между собой, чтобы на публику не выносить. И пригласили выправлять акустику того самого французского суперспеца, который делал зал в том же Ханты-Мансийске. Француз полазил по зданию, чего-то там простучал, поприкладывал ухо к стенам, и вежливо ответил, что акустику исправить можно. Но для этого нужно полностью снести само здание, и выстроить заново.

– Вот это круть, – снова заржал я. – И чего в итоге решили?

– А ничего, – поморщился Евгений. – Понимаешь, в чём тут дело-то… Старые московские залы уже давно полуразрушенны, и на их капитальный ремонт нужно несусветное бабло, это ведь не ларёк отремонтировать. Только бабло чтоб по-настоящему: чтобы не скрысить его, а действительно вложить в ремонт. А наши чиновники хуже любых крыс, сам знаешь. Поэтому полноценный капитальный ремонт старым залам, увы, не грозит. А выделенное на новые залы бабло разворовывается ещё на подходе. Ещё даже и архитектурный проект-то не утвержден, а бабло уже распилено. На этом фоне о такой мелочи, как правильные рояли, даже и речи нет.