Читать книгу "Апсихе - Эльжбета Латенайте"

Скажем, пресное мыло.

Все устарело. За шагом стареет пятка. За мостком стареет песок. За спиной стареет шея. За увечьем стареет боль. За старением вырождается возрождение. За пальмой повис жар. За плитой укрылась Апсихе. Словно с кем-то не предоставленным, без удовольствия запнуться, когда глаза не могут оторваться. Словно с вырытым сердцем, без острого желания отдаться какой-нибудь силе — человеку, обычаю, Богу, ерунде, любви к себе.

Ну и откуда столько листьев с деревьев, и зачем укаменелости нужен мозг, который, растревоженный пронзительными звуками, дошедшими по плитам, раскрывает рот до разрыва губ, чтобы еще жаднее напиться и наглотаться любых возбуждающих и обжигающих интеллектуальных импульсов, импульсов, которые рождаются вовне и просачиваются в мозг укаменелости, импульсов, которые поддерживают сердечную и головную деятельность Апсихе, импульсов, которые из-за полной неадекватности положения укаменелости, из-за отсутствия в ней жизни, привычной для импульсов, где они могли бы и дальше рассылать свою многовековую силу или слабость мышления, все же, и попав в укаменелость, интуитивно превращаются в творчество и принимаются танцевать фокстрот тут же, во рту мозга укаменелости, пока пищевод, всасывающий непонятное содержимое, жадно сокращается.

Куда отправляется эта еда, куда ведет система обработки интеллектуальных веществ укаменелости, во что трансформируется первичный ветер, ласкающий деревья в парке и исторгающий их шелестящие стоны, как прошло положение в укрытие, по какой причине в голове Апсихе возникла мысль стать камнем, ну и наконец — что это? — не выписали ли — мгновение назад, синхронно — все пары, танцующие фокстрот, своими ногами предложение: «Где мой сын? — спрашиваю я, Апсихе».

Сообщи мне, когда тебе будет больше не о чем говорить, и я тебе сообщу, когда уже не буду больше слушать, сообщи мне, когда совсем протухнешь, и я тебе сообщу, когда особенно развращусь, сообщи мне, когда покроешься мхом ненужности, и я тебе сообщу, когда уже совсем покроюсь привычками, сообщи мне, когда забудешь, что дверь — уже место, а не дорога к нему, и я тебе сообщу, когда через все двери смогу попасть только в ту зеркальную комнату, сообщи мне, когда перестанет сиять лоб, и я тебе сообщу, когда тело перестанет отращивать конечности, будет только терять их, сообщи мне, когда больше не будешь стремиться стать жетоном для разрушительной игры, и я тебе сообщу, когда обменяюсь с собакой покаянными блюдцами, сообщи мне, когда будешь рожать выродков, и я тебе сообщу, когда буду трахать себя, сообщи мне, когда от удивления начнешь умиляться чаще, чем умирать, и я сообщу тебе, когда перестану вырастать из одежды, сообщи мне, когда перестанешь попадать в такт, и сообщу тебе, когда перестану попадать в тон, сообщи мне, когда перестанешь сдирать присохшие шорты с надушенных священников смеха ради, и я сообщу тебе, когда перестану открывать сверкающие пупы на обделавшихся рогоносцах, сообщи мне, когда займешься изобретением своей несуществующей слабости — врага, и я сообщу тебе, когда перестану гладить друга против шерсти, сообщи мне, когда износится искусственное кровообращение, и я сообщу тебе, когда застрянут искусственные колесики, сообщи мне, когда больше не будет хотеться делать уроки за секунду до урока, и я сообщу тебе, когда я вдохну воздух и больше его не станет вокруг, сообщи мне, когда «бастард» перестанет быть твоей любимой фамилией, и я сообщу тебе, когда изгажу дом, приделав к нему стены и крышу, сообщи мне, когда разогнанные скворцы перестанут возвращаться коршунами, и обязательно сообщи мне, если коршуны не вернутся мной, и я сообщу тебе, когда остановки начнут проноситься в мгновение ока, и я обязательно сообщу тебе, когда больше не буду гипотетически втягиваться в каждого водителя автобуса, сообщи мне, когда иммунитет окрепнет до бесчувствия, и я сообщу тебе, когда хребет перестанет оборачиваться вокруг своей оси, сообщи мне, когда меня больше не будет на прицеле, и я сообщу тебе, когда перестану прятать в рукаве нож с влажной от пота ручкой, сообщи мне, когда сносишь кожу, и я сообщу тебе, когда бедро покроет оспа. Перенеси меня через двор. Когда нас продует ветром, мы наверняка закашляемся, и тогда я буду за тобой ухаживать (мальчик мой).

Здесь, в укаменелости, времена года который раз

уже пугали друг друга различиями.

Апсихе таилась внизу своим тихим телом.

Что мраморная скульптура.

Едва посверкало небо, и стало проясняться лето.

Местные школьники огрызались и кидались пухом.

Убаюканная в лужах вода начала спешно испаряться.

К небу обернулись и засияли лица.

Аукнется кто-то смехом,

и каждых раз на ветке вырастает новый отросток.

Млело все, что твердо.

Естество вырвавшихся из-под снега рек

засасывало домики из низин.

На тротуарах ботинки пожирали сохнущую грязь.

Если натянешь между домами канат,

по нему кто-то будет ходить.

Люди разминали суставы на полях перед началом работ,

вознося хвалы за не слишком холодную зиму.

Отправился на фазанью охоту нищий,

устроившийся на ночлег во дворце.

Сонные озера разминали донные ноги для игры с волнами,

а кабаны с хохотом пробирались посмотреть на китов.

Только в Апсихе никак не обновлялась, не вырождалась,

не взрывалась укаменелость.

Ь?

Одного укаменелости не хватало в особенности — заноз.

Точно так же, как если легкомысленно проведешь рукой по необтесанной, нешлифованной, неусмиренной древесине, в эту руку с болью вонзается острая и крепкая частица мирового леса, так и при звуке чего-то, что смущает ум и заставляет трепетать сердце, с болью вонзается человеческая заноза. С болью близости, с болью самого острого желания забыть себя, погрузиться в то, что освобождает для чувств нутро, что безжалостно трясет за грудки и большими руками ломает шею, с болью нежелания остаться в одиночестве, нераздетым и не уложенным в постель, остаться больным без ухода, говорящим без слушателей, с нежной болью тоски, с этой болью вонзается человеческая заноза.

Вонзается прямо из сочинителя сонаты, из глаз прохожего, из экранных образов, из жалостливо дымящегося сытного ужина, из увиденной во сне сущности. Входит под кожу и забирает свой миллиметр мозга и миллиметр сердца, без промедления впитывается в поверхность древесины и подтексты, и прячется она, человеческая заноза, внутри, в коже, не желая и никак не в силах вырваться назад, трепеща от предчувствия еще большей боли, когда будут вынимать дымящийся ужин, такты сонаты один за другим, силу пронзившего сна.

Но человеческая заноза совсем напрасно (и потому прекрасно) боится быть исторгнутой, потому что человек ни за что на свете не станет ее вытаскивать, потому что человек ни за что на свете не захочет уступить и миллиметра занозы дымящегося ужина до того пустовавшему миллиметру, потому что боль, этот триумф жалости к себе, была и есть единовластная напарница всех чувств, потому что ведь боль, гигантская спекуляция по своей сути, будто бы вдохновляющая и будто бы разрушающая, будто бы просветляющая и будто бы губительная, есть, боже мой, вымысел! Прекрасный и просветляющий, губительный и вдохновляющий вымысел, фантазия, игра слов, тренировка мысли, пируэты интеллекта, хребет мудрости, который отращивает горб и выпрямляет его, менталитет, обмахивающий себя клочком бумаги — а это еще смешнее, потому что бумага из дерева, из занозы.