Читать книгу "Тауэр, зоопарк и черепаха - Джулия Стюарт"

Хотя Геба Джонс избежала кошмара утреннего токсикоза, ее терзали еще более странные желания, чем у ее сестер. Бальтазар Джонс, возвращаясь с работы домой, заставал жену у камина, когда та на коленях, прикрывая раздувшийся живот, доставала и грызла уголь. «Ничего я такого не делаю», — отвечала она, сверкая черными от сажи зубами. Ее муж, уверенный, что ей не хватает какого-то жизненно важного минерала, обшаривал пыльные полки местного бакалейщика, надеясь найти необходимую замену. В итоге он с победным видом принес ей сто четырнадцать банок кальмара в собственных чернилах. На какое-то время испанский деликатес вроде бы помог. Но однажды вечером он застукал ее, когда она выходила из гостиной с предательским пятном на щеке. Тогда он принял решение, не подлежавшее пересмотру. Мастера, который пришел переделать угольный камин в газовый, Геба Джонс встретила со слезами на глазах.

Всю беременность она пребывала в состоянии, близком к блаженству, хотя иногда его нарушали приступы паники от мысли, что она не сможет любить ребенка так же, как мужа. Но ее страхи были напрасны. Когда ребенок родился, она обрушила на него водопады любви, которой хватало и на отца.

Бальтазар Джонс, охваченный такой же безумной любовью, решил, что раз его сын прекрасен, его нужно назвать Адонисом. Еще не остывшая от родильных усилий, Геба Джонс, которая всегда хотела для ребенка греческое имя, была несказанно рада словам мужа. Младенец был достоин имени бога, но Геба Джонс побоялась, что его будут дразнить другие дети, напомнила мужу, как сам он страдал в детстве оттого, что его назвали в честь того из трех волхвов, который явился с ладаном, самым никчемным даром.

В палату вошла мать Гебы Джонс, желая увидеть своего одиннадцатого внука, и, взглянув на ребенка, Айдола Грамматикос изрекла: «От старой курицы бульон вкуснее». Не в силах отвести глаз от внука, она добавила, что он такой сладенький, так бы его и съела. Тогда и было предложено имя Милон, что означает по-гречески «яблоко», и мальчик вернулся домой из больницы, названный в честь прекрасного плода. Позже, когда Бальтазар Джонс очнулся от наваждения, он начисто отрицал какой-либо ботанический контекст, настаивая, что они назвали своего сына в честь Милона Кротонского, шестикратного древнегреческого победителя Олимпийских игр.

Глава восьмая

Открыв дверь Соляной башни, Бальтазар Джонс окинул взглядом безмолвную крепость, сверкавшую инеем. Он постоял несколько минут, прислушиваясь, не раздастся ли голос смотрителя воронов, который всегда вставал ни свет ни заря, чтобы покормить своих гнусных птиц. Но было тихо. Бальтазар Джонс быстро закрыл за собой дверь и с грейпфрутом в руках направился к башне Девелин.

Подойдя, он достал из кармана брюк ключ. Быстро огляделся, убеждаясь, что никто за ним не наблюдает, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Закрыв за собой входную дверь, он нажал на ручку двери справа. Бородатая свинья тут же повернула на звук голову. Как только Бальтазар Джонс увидел ее чудесные волосатые щеки, всякое чувство вины за похищение животного мгновенно испарилось. Наклонившись, он протянул свинье грейпфрут — единственное угощение, которое удалось найти в кухне, поскольку он спешил проведать зверей после их первой ночи в Тауэре. Свинья, которая в тот момент, когда он вошел, была занята тем, что сладострастно чесалась, тут же перестала тереться о камин и затопала по соломе, принюхиваясь волосатым рылом к желтому шарику. Но вместо того, чтобы съесть, она толкнула его и покатила, семеня следом. Толкнув шар еще и еще раз, свинья бежала за ним с неподдельным восторгом, и кисточка на хвосте трепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Бальтазар Джонс смотрел на нее завороженно, и добрые десять минут ни человек, ни свинья не выказывали никаких признаков раздражения: она развлекалась, а он наблюдал за представлением.

Клятвенно пообещав, что принесет другое угощение, Бальтазар Джонс запер за собой дверь и направился по Водному переулку выяснить, не подвезли ли рыбу для пингвинов-скалолазов. Тут до него вдруг дошло, что он не видел птиц с того момента, когда их фургон выезжал из зоопарка и один пингвин на переднем сиденье смотрел на него через стекло.

Бальтазар Джонс замедлил бег лишь на мосту через осушенный крепостной ров. Он остановился, взявшись руками за стену и судорожно вдыхая, и сквозь облачка своего дыхания увидел, что пингвиний вольер пуст. Он открыл калитку и прошел по дощатым мосткам, сооруженным, чтобы орды туристов не превратили лужайку в болото. Остановившись у следующего вольера, он принялся высматривать там нескольких близоруких птиц с желтыми бровями. Но увидел лишь вальяжно развалившуюся росомаху, которая с достоинством римского императора поглощала очередное сырое яйцо. Возле следующего загона он долго вглядывался в пространство между шишковатыми коленями жирафов, но так и не увидел ни одного клюва.

Бальтазар Джонс побежал назад в крепость, поднялся в башню Деверо и открыл дверь обезьяньего дома. Однако его неожиданное появление пробудило обезьян ревунов, и ему пришлось ретироваться от их рева, лишь бегло осмотрев клетку. Потом он потревожил зориллу, и животное выпустило облако несносной вони, а он двинулся дальше, убедившись, что зверь в клетке один. Остановившись перед комодским драконом, Бальтазар Джонс попытался его отогнать, но тут же сообразил, что у пингвинов здесь не было бы ни единого шанса выжить, и помчался к вольеру у Белой башни, надеясь, что их отправили туда. Там он бродил между кольцехвостыми кускусами, которые спали на ветвях дерева, аккуратно свернув хвосты. Однако ни одной пары черных, похожих на бусинки глаз он так нигде и не увидел.

Обыскав крепость, бифитер вернулся в Кирпичную башню. Сказав себе, что водитель, должно быть, попросту отвез пингвинов в птичник с прочими птицами, он поднялся по лестнице, перешагивая через две ступеньки. На втором этаже он распахнул дубовую дверь и ворвался в птичник. Он вглядывался сквозь сетку, и его взгляд скользнул мимо прекрасных райских птиц, подарка саксонского короля, у которых перья на бровках в два раза превосходили длину тела, — зрелище столь поразительное, что орнитологи прошлых веков считали первые чучела, попадавшие в Европу, подделкой таксидермистов. Не посмотрел он и на нежную зелено-розовую, как персик, самку неразлучника, которую посадили отдельно от самца, чтобы она его не заклевала. Не восхитился даже туканами, подаренными президентом Перу, удивительные клювы которых ацтеки считали сделанными из радуги. Но зато впился взглядом в пару безобразных лап под небольшим кустом. Листья зашуршали, бифитер затаил дыхание. Но из листвы вышел всего-навсего альбатрос — птица, чьи объемистые лапы моряки когда-то приспосабливали под кисеты. Бифитер сполз на пол, соображая, как же он объяснит исчезновение пингвинов королевскому конюшему. Привалившись спиной к закругленной стене, он испустил такой отчаянный вздох, что разбудил изумрудного висячего попугайчика, спавшего свесившись вниз головой.

Преподобный Септимус Дрю подобрал полы рясы и опустился на колени рядом с органом. Ему потребовалось мгновение, чтобы собраться с духом и взять грызуна за хвост. Поборов отвращение, он поднял его повыше и впился в него взглядом, прозревавшим глубины бесчисленного множества измученных душ. Несмотря на целую неделю неудач с механическими ловушками и еще бульшим, по сравнению с обычным, количеством крысиного помета, вид крошечных передних лапок неожиданно преисполнил капеллана сожалением. Он перевел взгляд на жутковатые желтые зубы крысы, которые с наслаждением впивались в пухлые гобеленовые подушечки для колен, и всякая жалость улетучилась. Он отметил, что животное было убито наповал с одного удара в затылок самым новым устройством, шедевром инженерной мысли, спрятанным внутри миниатюрного Троянского коня. Усатого врага приблизило к скоропостижной гибели самое неодолимое искушение — арахисовое масло.