Читать книгу "Такая большая любовь - Морис Дрюон"

«Неужели Эме нашла тайник?» — подумал он с тревогой. В самом деле, с тех пор как мадемуазель де Мондес вбила себе в голову, что ей грозит диабет, она лишила всех домочадцев сладкого, и в первую очередь своего брата каноника…

«Огюстен всегда болеет тем же, что и я».

Однако каноник прекрасно знал, что сахар необходим интеллектуалам. Чтобы утолять свои маленькие потребности, возникавшие у него во время работы, он взял за привычку прятать баночку с медом в шкафу в стиле Ренессанс, за внушительным и почтенным бастионом своих произведений.

Из шкафа исходил сладкий запах, а обрезы томов сделались совершенно липкими.

Каноник вытер запылившиеся руки о внутренность карманов.

«Может, я по рассеянности сунул ее куда-то еще?» Он открыл ящики всех трех своих рабочих мест — офомного итальянского средневекового стола, секретера в стиле Людовика Четырнадцатого с круглой крышкой и игорного столика времен Наполеона Третьего с траченным молью сукном, — поскольку никогда не работал меньше чем над тремя произведениями сразу. Но напрасно он ворошил уведомления о похоронах тысячи своих современников.

«Надо же, а я и забыл, что этого бедняги уже нет», — говорил он себе порой, не слишком, впрочем, отвлекаясь от своей главной заботы.

Больше всего его донимала не сама по себе баночка с медом, а перспектива объяснения с Эме. И еще непросто будет подыскать другой тайник… В общем, придется менять весь уклад жизни.

Он решил немедленно открыться Минни, жене своего племянника Владимира, которая была его сообщницей и регулярно обновляла ему запас. Но, подойдя к двери, которая выходила в буфетную, услышал голос Эме:

— Главное, ни слова аббату. Не будем его беспокоить, он такой впечатлительный.

Аббатом был он. Эме так и не привыкла обозначать его иначе. Хотя он стал каноником уже больше пятнадцати лет назад, для сестры он по-прежнему оставался аббатом.

«Почистите щеткой плащ аббата… Нужна коробка перьев для аббата… Не будем беспокоить аббата; он сочиняет…»

Имя Огюстен она использовала только в его присутствии и только в узком семейном кругу.

Каноник отступил. Наверняка разразилась какая-то новая домашняя драма, от которой его будут держать в стороне и куда он сам воздержится влезать. Должно быть, служанка порезала себе руку хлебным ножом или же вспыхнул топленый жир на сковородке, если только консьержка госпожа Александр опять не послала куда подальше одного из жильцов с четвертого этажа. Все это было одинаково безразлично канонику, которого вполне устраивал заговор молчания, поддерживаемый сестрой вокруг него.

Он приблизился к столу. «То было время, когда Пифей и Эвтимен…» Среди карандашей, палочек воска и перьевых ручек перед ним лежала ложечка, украшенная геральдической лилией, — подарок одной богомолки, совершившей поездку в Италию. Он утверждал, что хранит этот предмет как сувенир, хотя на самом деле пользовался им, чтобы есть мед. К чему она теперь, эта ложечка!

Каноник на цыпочках подкрался к двери и приник к ней ухом, чтобы выяснить, насчет какого происшествия ему предстоит изображать неведение. Благодарение Господу, речь шла не о баночке меда.

II

Мадемуазель де Мондес была на два года старше своего брата и еще меньше его ростом, то есть ей не хватило самой малости, чтобы стать карлицей. Впрочем, у Мондесов редко кто превосходил полтора метра… У нее были тонкие косточки и сморщенное личико. Не имея ни прошлого, ни приключений, ни воображения, она даже не поддерживала, подобно большинству старых дев, иллюзию, будто отказалась от многих предложений. С ней никогда ничего не случалось, и приходилось только удивляться, как такая плоская жизнь умудрилась избороздить морщинами ее лицо.

Некоторые рождаются на задах какой-нибудь лавки, наделенные царственной душой. Мадемуазель де Мондес, появившаяся на свет в одной из лучших семей Прованса, обладала душой старушонки, сдающей стулья напрокат. Ее главной удачей, которую она недостаточно ценила, было то, что брат избрал церковную стезю. Эме де Мондес могла таким образом жить в атмосфере ризницы и вести Божье хозяйство, не выходя из дома.

Она носила слишком короткие платья, поскольку обновила свой гардероб под самый конец войны, когда юбки достигали колен. И с тех пор отказывалась покупать новые вещи под тем предлогом, что скоро умрет, а стало быть, незачем и тратиться попусту.

Большую часть своего времени она проводила в буфетной, пересчитывая грязные тряпки или проверяя счета. Буфетная была ее наблюдательным постом, ее капитанским мостиком, ее засадой. Из этой кишкообразной комнаты, состоящей сплошь из шкафов и дверей, мадемуазель де Мондес могла наблюдать за двором, приглядывать за служанкой, за кухней и бросаться на визитера, звонившего в дверь.

— Ты вполне уверена, Минни, что он был у тебя вчера вечером? — спросила она.

— Ну да, тетя Эме, уверена, — ответила графиня де Мондес.

— В каком часу ты легла?

— Уже не помню, тетушка. Часов около одиннадцати… Не обратила внимания. Я была у Дансельмов, играла в бридж. А когда вернулась, приготовила себе отвар.

— Тебе не давали пить у Дансельмов?

— Давали, конечно, но мне захотелось отвара.

— А где ты его готовила?

— Здесь, в буфетной. Потому-то я и зашла сюда, взглянуть, не обронила ли его тут…

Все Мондесы едва достигали графине Минни до плеча. В сорок пять лет у нее была розовая кожа и пышная грудь, которую она выставляла вперед, как это делают певицы, и обрамляла кружевами и длинными ожерельями. Будучи уже прекрасного роста, она не пренебрегала ничем, чтобы стать еще выше, словно пытаясь подавить собой семью пигмеев, в которую влилась, выйдя замуж за Владимира. Делала себе пышные прически, задирая свою и без того достаточно обильную пепельно-белокурую шевелюру на подушечку из конского волоса. Обожатели утверждали, что ее лицо — «совершеннейший восемнадцатый век». Она сделала из этого свой стиль. Ее шляпки всегда щедро украшались останками какой-нибудь ценной птицы, ибиса или белой цапли, чье крыло, хохолок или нагрудник колыхались на ветру ее поступи. Все вместе придавало ей величественный вид, и ее никогда не величали иначе как «прекрасная графиня де Мондес».

— Ты хоть понимаешь, моя девочка, — продолжила Эме, — что если такой браслет покупать сегодня, это было бы настоящее разорение?

— Но кто говорит о замене, тетя Эме? — ответила Минни. — Я его просто отыщу, вот и все.

— Лучше бы ты его не теряла. Вот почему, сама видишь, я никогда не ношу драгоценностей… Впрочем, если бы мы даже и захотели, такого теперь не найти. В наши дни уже не умеют такие делать. Этот браслет нам достался от нашей бабушки, польки. Он был частью ее приданого. Когда тебе его подарили на свадьбу, то не для того, чтобы ты им разбрасывалась.

— Но в конце концов, тетушка, за двадцать пять лет я никогда не теряла…