Читать книгу "Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский"

Некоторые из них он потом вставил в свои любовные элегии, поменяв им размер. А тогда, на станции Венеры Паренс, оборонялся ими, словно дротиками, от тех, кто на него нападал.

Ведь далеко не все, подобно мне, способны были почувствовать и оценить божественность его приапейства. Многие порицали и осуждали.

Элий Ламия, друг Горация, который в то время председательствовал в суде центумвиров, например, предлагал не только отстранить Кузнечика от должности судьи, но упрятать его в тюрьму за распущенность и нарушение древних законов о добродетели. Ламии он ответил стихами, которые потом попали в «Метаморфозы»:

Долг соблюдать — старикам, что дозволено, что

незаконно

Или законно, пускай вопрошают, права разбирая, —

Дерзким нашим годам подобает Венера. Нам рано

Знать, что можно, что нет, готовы мы верить, что

можно

Всё, — и великих богов мы следуем в этом примеру.

Грецину и Атею Капитону, нашим бывшим одноклассникам по школе Фуска и Латрона, которые рассказывали про него разного рода небылицы и прилюдно обвиняли в грязном разврате, Кузнечик ответил язвительной эпиграммой, которая заканчивалась следующими стихами:

Вы, пресмыкаясь во прахе, как змеи

Ползете наверх, чтобы к солнцу пробиться.

Я ж, как бычок, выбегаю из стада,

Чтоб свободы вкусить и ветром напиться.

Стихи эти потом никуда не вошли, но я их хорошо запомнил.

Валерий Мессала долгое время, что называется, сквозь пальцы смотрел на проделки Кузнечика. Но когда жалобы на его поведение стали почти непрерывными, когда самого Мессалу стали обвинять в покровительстве развратнику, когда в кружке Мессалы Кузнечик закупидонил и отприапил начинающую поэтессу Сульпицию, Мессала, наконец, осерчал и ласково, но твердо и укоризненно, как он это умел, стал внушать своему любимчику, что молодость молодостью и проказы проказами, но надобно все же чтить благонравие, проявлять скромность, не уступать соблазнам, не допускать буйства. Кузнечик же, как рассказывали, тут же, ни мгновения не раздумывая, ответил ему стихами, которые потом попали к нему в «Амории»:

Я ненавижу порок. Но сам ненавистного жажду!

Нет, себя побороть я не смогу ни за что!

За спину руки загнув, влекут за мной Благонравье,

Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.

Рядом со мною Соблазны идут, Заблуждение, Буйство, —

Где бы я ни был, всегда эта ватага со мной.

Я и людей, и богов покоряю с таким ополченьем.

Я без содействия их вовсе буду нагим!

Услышав эту импровизацию, Мессала, говорят, рассмеялся и отпустил Кузнечика. Однако тотчас отправил письмо Марку Агриппе, в котором просил быстро и незаметно освободить Пелигна от должности судьи-центумвира… Мессала в ту пору уже отошел от политики, перестал быть префектом Города. Но связи у него по-прежнему были широчайшими, влияние — преогромнейшим, и Август, хоть и сетовал на его уклонение от государственной службы, считал Мессалу одним из самых близких к нему и преданных ему людей.

Говорю: стихов почти не писал, — продолжал сердиться Вардий. — Но множество знал чужих стихов и ими тоже отбивался от своих критиков. Гораций, который дружил с Меценатом, иногда заходил к Валерию Мессале, и как-то раз, встретив у него в застолье Кузнечика, принялся его распекать: дескать, бог знает на что тратит время своей юности. Кузнечик его некоторое время слушал, а потом, глядя на Мессалу, укоризненно воскликнул:

Мы говорим, говорим, время ж завистное

Мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему!

Все возлежавшие за столом рассмеялись, потому что то были известные стихи самого Горация. Гораций самодовольно улыбнулся, но решил продолжить наставления и сказал: «Днем надо пользоваться. Но надо ли устраивать буйные кутежи?»

А Кузнечик ему в ответ:

Я сгораю, когда тебе, Лидия,

Буйный хмель запятнал плечи прекрасные

Иль пламенный юноша

Зубом запечатлел след на губе твоей.

Под общий хохот Гораций насупился, запыхтел и пробурчал: «Но надо же знать меру».

А Кузнечик:

И бессилен пред натиском

Я Венеры: она с Кипром рассталася.

Так подайте ж, прислужники,

Дерна мне, и ветвей свежих, и ладана,

И вина с чашей жертвенной;

Да богиня грядет, жертвой смиренная!

То есть, ты понимаешь? На каждое замечание Горация Кузнечик отвечал ему его же собственным стихом!

А Марку Порцию Латрону — бывшему своему учителю, — когда тот тоже принялся прилюдно шельмовать его, Кузнечик процитировал Катулла:

Пусть ворчат старики, — что нам их ропот?

За него не дадим монетки медной!

Дай же, Лесбия, тысячу сто поцелуев,

Снова тысячу дай и снова сотню,

И до тысячи вновь и снова до ста.

Вардий замолчал. И сохранял молчание до тех пор, пока я не повернулся и не взглянул на него. Он уже был в тунике и сидел на ложе, насмешливо на меня глядя.

XIX. — Тут, в самый разгар приапейства, Кузнечика женили! — хихикнув, объявил мне Вардий и продолжал, изображая на лице то растерянность, то испуг. — Отец его, Апий, желая утихомирить теперь единственного своего сына, повадился тайно захаживать в дом Мессалы, секретничать с женой его, Кальпурнией. И, видимо, совместными усилиями подыскали дочку какого-то обедневшего сенатора. Ей было пятнадцать, Кузнечику — двадцать один.

Кузнечик не возражал. Свадебные торжества были пышными и длинными, по полному чину конфарреации. Кузнечик, обычно кипучий и нетерпеливый, тихо и покорно участвовал во всех обрядах. Но когда наступил момент и под музыку и пение юношеского хора новобрачного следовало ввести в спальню, вдруг обнаружилось, что Кузнечик так сильно пьян, что не может передвигаться, ни опираясь на друзей, ни держась за стену, ни даже ползком. Мы, то есть я, Помпей Макр и Юний Галлион, в полном недоумении, потому что ни разу до этого не видели друга своего пьяным, — мы на руках отнесли его на брачное ложе и хотели раздеть, потому как хор за стеной в этот момент с особым усердием стал распевать: «Призови в это жилище ту, которая должна здесь царить; пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу, пусть любовь увлечет ее душу, пусть тело ее обовьется вокруг его, как плющ обвивает вяз»… Мы готовы были его раздеть. Но та, которая должна была возгореться желанием и обвиться, в ужасе закричала: «Не надо! Не трогайте! Ради всего святого!» Мы оставили его в одежде. А Макр на прощание пошутил, обращаясь к дочке сенатора: «Ты не сердись на него. Утром он свое отработает. Клянусь Приапом!»