Читать книгу "Источник счастья. Misterium tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Полина Дашкова"

Иван Анатольевич курил, сидя на подоконнике, смотрел назаснеженную, безлюдную, странно тихую Брестскую улицу. За спиной звучалиусталые, приглушенные голоса Агапкина и Кольта.

– Петр, ты должен обеспечить безопасность Сони. Ты втянул еев это. Сначала меня, потом ее.

– Что значит – втянул? Без меня она бы никогда не узнала,что у нее есть дед, а он, дед, так и не увидел бы внучку и сына своегоединственного.

– Про Дмитрия лучше молчи. Он был бы жив сейчас, если бы нетвоя бурная деятельность. А теперь его нет.

– Я в этом виноват?

– Ладно, я тебя ни в чем не виню. Но прошу, сделайчто-нибудь.

– Что именно?

– Не знаю!

– Иван вылетает к ней. Тебе этого мало?

– Мало. Вчера было достаточно, а сегодня – мало.

Глава седьмая

Москва, 1918

В квартире на Второй Тверской Федор не появлялся больше двухмесяцев. Он боялся, что, узнав, кому теперь он служит, Таня и МихаилВладимирович не захотят его видеть. Прощаясь, он мутно, путано объяснил, чтотак сложились обстоятельства, ему придется переехать, возможно вообще покинутьМоскву. Он почти сбежал из дома и оставил их в недоуменной обиде.

– Вовсе не обязательно открывать им все сразу, – говорилМастер, – вы расскажете потом, постепенно. Такую правду лучше даватьгомеопатическими дозами и предварительно подготовить, создать подходящийпсихологический фон.

Федор чувствовал себя подлецом и предателем, от этого у негомучительно болела голова.

– Поверьте, просто поверьте, – успокаивал Мастер, – пройдетсовсем немного времени, и все образуется. Дисипль, не забывайте, я не меньшевашего заинтересован, чтобы между вами и профессором сохранились прежние,добрые, родственные отношения.

Агапкин решился прийти поздно вечером, почти ночью. Звонокне работал. Он тихо постучал. Дверь открыла Таня.

Федор загадал заранее, пока шел в темноте, по грязнойзаплеванной лестнице черного хода, что, если откроет именно она, все как-нибудьобойдется.

– Феденька, наконец-то! – Она поцеловала его в щеку,погладила по голове. – Где вы были так долго? Почему бросили нас?

Агапкин обнял ее, задохнулся знакомым запахом волос, кожи,застиранного домашнего платья. Он еще раз убедился, что никого, кроме нее, нелюбит и счастлив только рядом с ней. Он совсем потерял голову, принялсяцеловать ее лицо, острую скулу, висок, дрожащее горячее веко. Губам сталосолоно, он понял, что она плачет, и почувствовал, какая она слабая, хрупкая,почти невесомая и какой он сам мощный, сытый.

– Танечка, простите меня, я не мог раньше, так вышло.

– Ладно, все. Вы здесь, и слава Богу. – Она отстранилась,как будто опомнившись, отступила на шаг, вытерла слезы.

– Где Михаил Владимирович? Как он? – спросил Федор шепотом,с легкой одышкой.

– Спит. Все спят. Электричества нет, не споткнитесь, туткомиссарское хозяйство. Слышите вонь? Комиссар портянки свои не стирает,запихивает в сапоги и оставляет в прихожей.

– Какие портянки? Какой комиссар?

– А, так вы не знаете? Только вы уехали, нас уплотнили.Осторожно, тут пеленки сушатся. Сейчас найду спички. Керосину совсем нет, вящике, кажется, остался свечной огарок.

– Что значит – уплотнили? – Федор остановился посредикоридора, как раз у закрытой двери гостиной. – Кто посмел? По какому праву?

– Тихо, тихо, не кричите. – Таня прижала ладонь к его губам.– Они проснутся, и будет ужасно. Комиссар товарищ Шевцов расстреляллабораторию, убил всех крыс, он без своего револьвера даже в уборную не ходит.Он папу чуть не убил, причем, знаете, сначала мы думали, комиссар пьян, у негобелая горячка, а потом оказалось – он не пьет вовсе. Он сумасшедший. Егогражданская жена товарищ Евгения истерическая психопатка. Нюхает кокаин,уговаривала Андрюшу попробовать, ходит тут почти голая и все время смеется.

Она говорила быстрым нервным шепотом и тянула Федора заруку, как раз в лабораторию. На миг ему показалось, что она бредит. Как моглотакое произойти?

Федор представлял себе, о какой подготовке, о каком психологическомфоне говорил Мастер. Нет, специально никто пугать и мучить семью профессора нестанет. Просто в отсутствие Федора кое-что изменится. Им придется некотороевремя пожить жизнью рядовых граждан новой России. Им станет тошно, страшно, онисмирят свою гордыню, они встретят кремлевского Федора, Федора-чекиста какизбавителя, защитника. Они согласятся, что сегодня нет иных вариантов. Этобудет первый шаг. Профессор Свешников достаточно разумный человек, чтобы нестроить из себя мученика и ради детей, ради внука принять новые правила игры.

«Интересно, что скажет Мастер, когда узнает, что к нимподселили какую-то сумасшедшую сволочь и теперь лаборатория разгромлена, неосталось ни капли препарата, ни одной подопытной крысы, а сам профессор чудомуцелел? Подходящий психологический фон. Просчитались вы, товарищи,просчитались, – думал Федор, оглядывая пустые полки без стекол, голый стол,остов погубленного микроскопа, – неужели придется все начинать сначала? И какпосле этого вы надеетесь, что он согласится?»

– Папа почти совсем не спит, только вот сегодня час назадзаснул вместе с Мишей. Чаю хотите? Да что вы все бормочете? Что с вами?

Таня стояла перед ним, лицо ее было сбоку подсвечено зыбкимпламенем свечки.

– Чаю? Да, я совсем забыл. Пирожки с ливером, сахар, манка,папиросы. Идите, Танечка, там большой пакет на кухне, на столе.

– А вы?

– Я сейчас. Не волнуйтесь, ничего не бойтесь. Телефонработает?

– Да. Но аппарат теперь в гостиной, у комиссара. Ему подолжности положено. Федор, погодите, куда вы? Он сумасшедший, он сразу станетстрелять.

Дверь оказалась незапертой. Агапкин тихо открыл ее,проскользнул внутрь и тут же закрыл.

Пахло мылом и сладким одеколоном. Просторная профессорскаягостиная была залита дымчатым лунным светом, этого света и собственного острогозрения Федору хватило, чтобы увидеть все отчетливо, как днем.

Телефонный аппарат он заметил сразу, у окна, на маленькомбюро. В углу, за ширмой, стояла двуспальная кровать с высокой резной спинкой,на подушках покоились две головы, большая бритая мужская и маленькая белокураяженская. Мужчина похрапывал. Рядом с кроватью, на низенькой профессорскойэтажерке, на кружевной салфетке, лежал револьвер.