Читать книгу "Чисто астраханское убийство - Фридрих Незнанский"

Он прекрасно знал, что происходило в правоохранительных органах в последние годы. Являясь, по сути, одним из важнейших направлений государственной политики, они были и непосредственным ее отражением. Или, возможно, отражением «отдельных издержек» этой политики, поскольку прибегать к таким куда более мягким утверждениям было гораздо проще и комфортнее представителям руководства этих органов. Борясь с бандитизмом, милиционеры нередко и сами становились бандитами. Углубленное изучение методов действий преступников подвигало борцов с ними использовать те же средства для камуфляжа и аналогичной собственной деятельности. Невозможно перечислить, сколько их, таких оборотней, пришлось брать в своей жизни Вячеславу Ивановичу! Иной раз, очевидно уже от обыкновенной человеческой усталости, ему казалось, что конец борьбы близок, но поднималась новая поросль, и ожесточенная битва, то стихая, то разгораясь, так и не прекращалась. И эта вековечная игра в казаки-разбойники, которую дети впитывали в себя с дворового малолетства, потом продолжалась и во взрослой их жизни, обретая совсем уже изощренные и жестокие формы. «Мафия вечна», — так, что ли? Шутка кинематографиста оказывалась горькой правдой… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…

Умом Грязнов понимал, что так оно, конечно, и есть, а сердцем не хотелось верить, ибо перед его внутренним взором по-прежнему стыли в стеклянной неподвижности утомленные горечью глаза трех немолодых женщин. Но что нового они могли сказать ему? Давно знал Грязнов, что если власти надо найти крайнего и потом, списав на него все свои грехи и преступления, убрать его, посадить, такой человек всегда найдется. А уж если исчезнет человек, как говаривал в свое время один из великих учителей народа, вместе с ним исчезнет и проблема…

Наутро Вячеслав Иванович старательно, не пропуская ни одного дома, обошел соседей пострадавших, которые могли хоть что-то видеть. Скользя по размытой глине уличных луж и оттирая о мокрую траву рифленые подошвы, он с усмешкой вспоминал заботливую Дусеньку, которая настояла, чтобы он надел старые резиновые Мишкины сапоги — тяжелые, зато сухие.

А вместе со старой штормовкой и далеко не новыми спортивными шароварами такая одежда придавала Грязнову вид местного жителя, своего, который, во всяком случае, не вызывал бы немедленного подозрения. Да и знали его уже — слухи-то быстро разбегаются — как нормального мужика, без столичных закидонов, с которым некоторые рыбаки и хозяева лодок уже имели дело и не остались внакладе. Его и встречали без настороженности: пришел — заходи, коли дело есть. Но когда возникал первый вопрос, собеседники, видел Вячеслав Иванович, напрягались, испытывая явное отчуждение. Не желали они высказывать свое мнение по поводу событий полугодичной давности. Мало чего было? Тут и не такое случалось, всего не упомнить…

Но Грязнов был спокоен, ненавязчив и терпелив. Ему «всего» и не надо было. Один вопрос был важен: почему менты с такой зверской настойчивостью привязались к Антону Калужкину? Чем он им мог так насолить, что они на него всех собак навешали? Разве это по закону? Да какой там закон! Это ж даже и не по-людски!

Искреннее возмущение всегда вызывает либо протест, либо согласие твоего собеседника.

И вот получалось, что особых-то протестов вроде и не было, но и с согласием поначалу тоже было туговато. Хотя умению «разговорить» человека в милицейских академиях, может, и пытаются научить, эти знания приобретаются главным образом с помощью немалого личного опыта. А уж его-то Вячеславу Ивановичу хватало с избытком. И люди постепенно, под ненавязчивым натиском его аргументов, «развязывали» языки. Кто-то видел, но как бы забыл, чтоб менты не приставали, а кто-то слышал, да сразу не понял, а когда понял, решил молчать — так оно спокойней и тебе, и семье твоей. И в результате кое-что Вячеславу Ивановичу удалось-таки собрать. Особенно любопытным оказался факт с рыбой вяленой. С машиной — это уже второй вопрос, он позже возник, под занавес, как говорится.

Конечно, большинство женщин осуждали гулящую Дашку Двужильную. У нее, возмущалась одна из моложавых женщин, и в натуре на всех без исключения беспутных станичных мужиков этих жил хватило бы. Знали ведь в округе, кто она, как и с кем живет. А этот калмык — он из ее последних уже. И на него, старика, позарилась, когда поняла, что никто из прежних хахалей смотреть на нее не желает, все отвернулись от нее. Вот она на месте почти и не сидела, все моталась куда-то, везде у нее были родственники, так она говорила. И в Воронеже, и в Саратове, и в Астрахани. Да и здесь, в Ивановском, только слепой не видел и глухой не слышал про ее похождения. А когда «маркет» работал еще не двадцать четыре часа в сутки, как нынче, именно у нее всегда могли алкаши да и всякая проезжая братия достать бутылку, а то и, как говорится, «картошки дров поджарить», — никому, по свидетельству ее посетителей, не отказывала крепкая и жадная даже в свои тридцать с чем-то там лет, и поистине двужильная Дашка. Другая бы посовестилась, не девка уже, а этой — хоть бы хны. Небось, и менту тому «мордатому» дала, который больше других ярился и орал на Калужкина, — то-то ж она с ним все переглядывалась, когда обыск у Антона в доме и во дворе производили. И чего они все в этой курве находят?! А потом капитан отправил Антона со своими псами в «газоне» с решетками, а сам к Дашке отправился, обедать, видно. Это с утра-то. Многим здесь хорошо известны ее «обеды». Ух, мужики, чтоб им пусто было!.. Так при чем здесь рыба? А при том, что Калужкин не только с пчелами своими возился с утра до вечера, он и с рыбаками хорошо ладил. А те ему за мед его прекрасный всегда от своего улова отстегнуть готовы были. Как же иначе-то? На реке и без рыбы? К тому же мед у Антона ценился, чистый был, нарочно пчелу сахаром не прикармливал, трудиться заставлял, оттого и товар его от каждой травки, от любого цветка, как говорится, свой вкус и цвет имел. А некоторые даже издалека приезжали, уважая труды пчеловода. Потому и болел Антон Калужкин за своих пчелок, возился с ними, и буквально ярился, когда им наносили урон. Теперь и понять можно было, почему зверем бросался Антон на своих соседей, один из которых, нечаянно якобы, потравил его пчел, а другой передвинул ограду и залез на чужую территорию так, что ульям стало тесно. Нет, неспроста, видно, обрушилась на Антона беда. А тут еще и смерть обоих детей! С ума сойдешь от горя… И все равно, не смог бы поднять руки Калужкин на человека, тот, кто постоянно с живой жизнью, с чистой природой имеет дело, тот в ее заклятого врага не превратится… И уж тем более застрелить троих людей и задавить насмерть четвертого? Глупая выдумка это все, дурней не придумать. Но тот, кто выдумал, имел, конечно, свой грязный резон…

Вот такой вывод напрашивался у Вячеслава Ивановича после того как он — где успешно, а где и зря — обошел семьи станичников, которые могли что-то рассказать ему об Антоне.

И наконец, злосчастная «Лада». Да если б она у Калужкина была на ходу и если бы пикап докторский, на котором тот возил лекарства, завелся, может, и не случилось бы трагедии с Васей! Сумел бы, успел довезти Егор больного парня до больницы. Но тогда как же можно обвинять в наезде человека, чья машина стояла в сарае с полуразобранным двигателем? Они что, полные идиоты, эти следователи, которые зверски избивали мужика за то, что тот якобы нарочно наехал на своего врага? Отомстил, видишь ли, за то, что тот выдал его оружие милиции! Дураку ж понятно, что это все было подстроено! И как Кате они угрожали, тоже многие слышали. А вот подтвердить… да ну их, зверей, связываться опасно, самих упекут, придумают преступление, неизвестно, что ль, как они это делают?.. Плохая слава у местной милиции, очень плохая… Морщился болезненно Вячеслав Иванович, словно бы перенося обвинения людей на свою собственную шею. И не виноват сам-то, а все одно будто в дерьмо по уши окунули…