Читать книгу "В неверном свете - Карло Шефер"

— Итак, — проговорил он, наконец, не отрывая глаз от надвигавшейся темноты, — если мы продуманно распределим работу, то, возможно, сумеем выяснить, что означали намеки Ратцера. Точка Омеги явно взята из области теологии, я сомневаюсь, что этот говнюк знал что-нибудь еще. А Фаунс, вероятно, член какой-нибудь организации. Сам я пройдусь завтра утром возле церквей в Старом городе. Остальные могут обойти еще раз питейные заведения, днем и вечером. Нужно узнать о Вилли все — в том числе и о его характере. И потом магазины 4- что он чаще всего в них покупал. Лейдиг, ты ведь разбираешься в таких вещах. А один из группы останется тут и будет выполнять роль фигового листка — в собачьем деле. Может быть, съездит разок в Хандшусгейм и лично побеседует с парой заявителей, по-моему, это всегда оставляет хорошее впечатление. Может, нам даже удастся поймать виновника.

— Мне все равно, собаками заниматься или пивные обходить. — По лицу Хафнера было видно, что он солгал. — Вообще-то я люблю собак.

— И пивные, — добавил Штерн. — Не-е, брось, Хафнер, в Хандшусгейм поеду я. В конце концов, я ведь там живу. Моей жене не нравится, что вечерами меня постоянно не бывает дома.

Без большого восторга, но, как всегда, старательно Штерн положил в портфель материалы по делу об убийстве собак.

Бабетта сгрызла пять «Риттеров», а потом заснула на софе в гостиной. Ее старшая подруга неожиданно оказалась в затруднительном положении. Какое спальное место выделить девочке? Эту софу? Но Бабетта рано ложится, значит, Ильдирим останется вечером без телевизора и стереоустановки. Отдать ей широкую кровать в спальне? Тоже неудобство — молодая женщина раскидывалась во сне, принимала позу, похожую на свастику, и только так могла спать крепко. Если она уступит малышке кровать и переберется в гостиную — не избежать ей бессонницы.

Без сна, поэтому не в такой сомнительной позе, а просто лежа на спине, она глядела в потолок и обдумывала, как ей организовать дни и недели, когда у нее будет жить Бабетта. Что ей приготовить утром? Нужно ли пригласить няньку, когда она пойдет на встречу с этим проклятым Дунканом? Кого попросить об этом?

Он отправляется на прогулку. Недовольство гложет его, он мерзнет в ночной прохладе. У него ничего не ладится. Тупость этого города давит на него. Впервые случилось так, что от невежества дойных коров он получает больше неприятностей, чем пользы. Неужели тут никто не понимает, что речь идет о миллионах? Что представляют собой этнические махинации, если на местном сыре снят адрес производителя? Неужели немцы и дальше будут хвастаться тем, что стали выдающимися поборниками прав человека? Как холодно. Если люди чем-нибудь хвастаются, то это быстро превращается в свинцовый ком, который бессмысленно висит над землей.

В паре метров от него торопливо шагает по синусоиде молодой стройный парнишка. Один из тех маленьких говнюков, которых ловят на автомобильных кражах. Один из тех, кто винит общество в том, что не может освободиться из тупых оков своей личности. Какого наркотика он набрался?

Он догоняет парнишку. У того волосы смазаны, словно он бармен или служащий отеля, а не шляется по улицам, чтобы наблевать в ближайшей подворотне. Мальчишка что-то бормочет, хихикает. Что пил, дружок? Не горит ли у тебя желудок? Не желаешь ли прогуляться по городу, где каждая улочка, каждый переулок носят кукольное название? Где мы сейчас? На Пфаффенгассе[9]. Чудесно, замечательно, с каким изгибом дома вписываются в улицу, очень забавно; кованые вывески под старину. Волосы пахнут кокосовым жиром. Может, у него есть подружка, которую он брутально трахает, делает ей больно, а она сквозь боль думает о кокосовых пальмах? Видит ли она пальмы, когда этот мерзавец ее мучает?

Он видит эти пальмы, видит их перья на фоне голубого неба, длинные белые пляжи, на которых только он один. Голубое небо, почти черное в зените, неожиданно, в минутном ослеплении становится огненно-красным, пылающим, потом бледно-розовым и белым.

Он наносит удар.

7

Внезапно все переменилось. Солнце сияло на голубом небе, намокший город курился паром, будто белье под горячим утюгом, у метеозависимых горожан голову сжимало тисками. Тойер шел пешком к Старому городу, голова у него гудела, и он решил не звонить на работу. Кто-нибудь из его парней должен туда заглянуть; они что-нибудь придумают, если кто-то спросит его.

Переходя через реку, наверху, на Кёнигштуле, он заметил остатки снега; а на мосту ему повстречались первые полуголые подростки на роликовых коньках и оттеснили в сторону. Ему казалось, что все слишком спешат, погода и остальные. На берегу Неккара ковыляла стая серых гусей, сверху казалось, что они занимаются какой-то сложной хореографией. Во всяком случае, их было так много, что первые солнцепоклонники сунули под мышку одеяла и конспекты и постыдно бежали. Это они стояли внизу, когда Вилли запихнули в пластиковый мешок и увезли. Всего пару недель назад.

Тойер не без труда дозвонился в университет, впавший в зимнюю спячку, но в конце концов профессор Бендт, начинавший все свои фразы с торжественной заставки «Я, как теолог», согласился побеседовать с ним о Ратцере. Временем комиссар располагал и, поскольку терпеть не мог Главную улицу, Хауптштрассе, самую длинную в Европе пешеходную зону и самую изысканную в мире беговую дорожку для идиотов, протопал мимо площади Бисмарка по шумной Софиенштрассе, а затем, пройдя по маленькой улице Плёк, очутился у подножья дворцового холма, перед достопочтенным факультетом протестантской теологии.

Тойер считал Старый город небольшим; хотя он был вытянут в длину и зажат между холмами и Неккаром, его можно было быстро пересечь неторопливым шагом. Вот только трудно было ходить по Гейдельбергу между семью утра и двенадцатью ночи. Японские и американские туристические группы закупоривали все площади, до тридцати тысяч человек в день устраивали на Хауптштрассе непрерывную демонстрацию в честь развитого капитализма, а по узким боковым улочкам пробирались своими тайными путями местные жители, отчего там тоже становилось тесно. Так что будни коренных обитателей омрачались своими специфическими проблемами — одна из причин, почему Тойер жил в Нойенгейме. Так, Лейдиг однажды рассказал, что в Старом городе можно без проблем купить тряпки от дизайнеров — там всегда большой выбор, несмотря на то, что почти каждую неделю разоряется какая-нибудь лавка из-за немыслимо высокой арендной платы. Гораздо трудней, если служащему со средним окладом требовалась, к примеру, электрическая лампочка, шурупы или сетка апельсинов и он не хотел переходить на японские гибриды яблок с грушами. В этом районе Гейдельберга не было практически ни одного крупного супермаркета.

Но все равно это был «город», словно сошедший со страниц детской книжки, лабиринт из маленьких дорог, многократно разрушавшийся и возрождавшийся вновь, последний раз в стиле барокко, с фахверком, мордами из песчаника на фронтонах, частыми переплетами окон, мощенными булыжником мостовыми и мемориальными табличками. «В этом доме жил с…, по…» можно было прочесть так же часто, как и «Пожалуйста, никакой рекламы». Бунзен, Гегель, Ясперс, Гёте, Гёльдерлин, Эйхевдорф; кто здесь только не бывал.