Читать книгу "Океан - Альберто Васкес-Фигероа"

Они же тоже принялись резать хлеб острыми альпинистскими ножами, смачивая еду большими глотками крепкого золотистого вина «Гериа», каким накануне наполнили до краев две своих фляги.

Наевшись и напившись досыта, уставшие и разомлевшие от жары, даже не вынув изо рта потухших сигарет, легионеры устроились поудобнее и вскоре заснули.

Псы тоже заснули, однако, как всегда, держали уши востро. Бодрствовал лишь пастух. Он сидел неподвижно, словно и сам когда-то был сотворен потоком лавы, мысли его витали далеко от этих мест. Такое состояние было для него не ново — большую часть своей жизни он провел, присматривая за козами и любуясь окружающей его природой. Педро Печальный ясно сознавал, что, по всей вероятности, этот день окажется самым важным в его до сей поры скучной и монотонной жизни, ибо никогда он не мог себе представить, даже находясь в трансе, что ему суждено пуститься в погоню за человеком, которого хотят убить.

Он снова посмотрел на сверкающий револьвер, по-прежнему лежащий на камне, почти под самой рукой Мильмуертеса. Вид оружия завораживал Педро, ибо до сих пор он ничего подобного не видел.

Он охотился, используя силки и капканы. Никто его так и не призвал на военную службу — может быть, из-за того, что его мать не дала ему имени и нигде не зарегистрировала факт его рождения. А может быть, и потому, что никто не обратил внимания на жалкого подростка, пасущего коз на склонах Огненных гор, или же обратили внимание, но решили, что без этого заморыша испанская армия будет только лучше.

Педро Печальный, пастух из Тинахо, рожденный чуть позже начала века от неизвестного отца и матери, чье имя не помнил никто, даже он сам, жил настолько уединенно, что в течение многих лет он произнес меньше слов, чем за один этот день.

Он жил один, один пас коз, один напивался допьяна и охотился на самой безлюдной земле из всех безлюдных земель тоже один. Когда он присаживался за отдельно стоящим столиком в жалкой таверне в Тинахо, хозяин подходил к нему с кувшином и стаканом и наливал ему строго пропорционально количеству монет, лежащих на столе. После стольких лет у них так и не нашлось что сказать друг другу, ибо на самом деле им не о чем было говорить.

На какое-то мгновение у него возникла мысль протянуть руку к оружию, ощутить холодное прикосновение металла и почувствовать его тяжесть, но он не сделал этого, так как помнил, что «оружие заряжает дьявол», а он был из тех людей, кто по-настоящему верил в дьявола, ибо не зря большую часть своей жизни провел в долгих прогулках по Тимафайа, некоторые из пещер которого действительно вели в ад. А это оружие было не простым охотничьим ружьем, которое он время от времени видел в руках то одного, то другого охотника. Это оружие было предназначено для убийства людей. Внутри себя оно хранило пули, которые должны были оборвать жизнь брата Айзы Марадентро.

Он закрыл глаза, и перед ним предстал образ девушки, которую в последний раз он видел во время праздника Уга, когда, кажется, весь остров наконец-то осознал, насколько она прекрасна. И он вдруг почувствовал какое-то странное удовлетворение от того, что тоже слышал, с какой сладостной застенчивостью пела она народные песни, не совсем приличные, и видел, как она танцевала со своими братьями и с какой непринужденностью улыбалась ему, заметив, что Педро пристально на нее смотрит. Он же не имел в душе никаких дурных помыслов, а лишь пытался определить, какое количество дона скрывалось в этом совершенном теле.

В какое-то мгновение у него промелькнула мысль, что тот, кто, как Асдрубаль Пердомо, провел столько времени рядом с Айзой, тот уже достаточно насладился жизнью, а посему не имеет права жаловаться, если его убьют молодым. Однако тут же подумал о ней — и представил, как после смерти брата ее глаза, сейчас сверкающие радостью, навсегда затуманятся печалью, и ему стало страшно, что он может оказаться одним из тех людей, кто причинит страшное горе Айзе Пердомо, той, кто веселит усопших.

С подветренной стороны острова, неподалеку от пляжа Комада и на подходе к мысу Папагойо, разрезавшему море, словно каменный нож, находилась просторная гавань, которую называли Байа-де-Авила и куда заходили в безветренные ночи, когда море было спокойно и ласково, люди с побережья, чтобы посидеть при свете факелов и встретиться с погибшими в морской пучине родственниками. Это был древний обычай, существовавший, возможно, столько же, сколько существовал и сам Лансароте. Многим вдовам и сиротам удавалось поговорить с родными душами, хотя не меньше было и людей, кто, проведя долгие часы на берегу, так и не дождался родных.

Однако поговаривали, что в те ночи, когда Айза Марадентро спускалась в бухту, редко кто из утопленников не являлся на зов своих близких, а Педро Печальный, который провел первые годы своей жизни среди знахарей и колдуний, питал слишком глубокое уважение к потустороннему миру, чтобы осмелиться навлечь на себя гнев духов и той, которая могла говорить с ними.

— Нам нужно идти, — наконец произнес он. — Мы сюда явились не для того, чтобы весь день спать.

Нехотя Дионисио и Мильмуертес продрали глаза, собрали свои вещи и зашагали следом за пастухом, который вышагивал по краю глубокой расщелины своей журавлиной походкой.

— Ты хоть знаешь, куда мы идем? — спросил Дионисио. — Или мы так и будем целый день болтаться туда-сюда, словно три дурака?

— Я об этом думал. Знаю я тут одно местечко.

— Далеко?

— Уже не очень.

Легионеры переглянулись, и в их взглядах промелькнуло явное недоверие. Мильмуертес покопался в рюкзаке, снова достал револьвер и засунул его за пояс брюк так, чтобы он был хорошо виден.

— Этот тип нравится мне все меньше и меньше, — произнес он. — Мне кажется, он немного чокнутый.

— Немного? — прошипел его подельник. — Да он тупее коз, которых так обожает.

Они еле тащились за пастухом, и не было в них уже утренней беспечности, когда только и было забот, чтобы не подвернуть ногу и не упасть. Как и у всех людей, слишком часто имевших дело со смертью, у них было хорошо развито шестое чувство, и сейчас в головах их стали рождаться какие-то странные мысли, словно что-то страшное и неизведанное шло за ними по пятам. Галисиец, пожалуй, больше доверял своей интуиции, чем Мильмуертес, и на какое-то мгновение он испытал желание послать все к чертям, забыть о пастухе, его псах и о проклятом Асдрубале Марадентро и бежать отсюда, бежать далеко, куда глаза глядят, только бы подальше от этого мертвого океана с его «окаменевшими» волнами.

Однако, посмотрев на неуклюжую фигуру Педро, галисиец решил, что имеет дело с самым нищим, жалким и безобидным пастухом из всех пастухов на свете, и спросил себя потом, как сможет объяснить свое бегство Дамиану Сентено, по-настоящему опасному человеку, которому был неведом страх.

Для успокоения Дионисио покопался в рюкзаке, потом прикоснулся к револьверу и, ускорив шаг, поравнялся с проводником.

— Ты знаешь Асдрубаля Пердомо? — спросил он.

— Видел пару раз.

— А его семью?