Читать книгу "Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне - Кутзее"

умерла теперь, мы вместе были в беженцах, нас отводили с Батуринского района), как их собирали, красивых, молодых женщин. И вот их собирали, закрывали в дом. Ну там, ну что? Приходили к ним. Что у них там, я не знаю. Она говорила, рассказывала, такая смешная была женщина. «Ну как же, — она говорит, — все равно: мы только ночь переночевали, потом мы ушли. Пробили потолочину». Все, даже и чулки у них содрали, все посодрали. Ничего: ни пояса, ничего не было, и платки — все. «А все равно, — говорит, — мы платья порвали, связали, пробили потолочину и ушли. А высокий дом, запирали-то в высокий дом. Все равно мы одна на одну, одна на одну, все равно. Ну, а что, нам делать нечего, все равно нам умирать. Вылезли». Пришли (немцы. — А. Г.), а их нет. Вот так они делали. А было что: собирали и подолгу держали. От мужей даже. Вот приходят, спят муж с женой. «Ну-ка, уходи, дед». Берут — и пошел. Что у них, совесть или что, жалость? Это я все слыхала: в Белоруссии так было.

А еще не могу забыть, как в тюрьму меня гнали, как ребенка несла девочка моя. Порядочная девочка, этой двенадцать лет было, тринадцатый, — старшенькая. Потом еще мальчик у меня был (он теперь уже работает, теперь он Герой Труда). И еще девочка у меня была, девять лет, да мальчик-сиротка, после сестры, которую немцы убили. И вот гнали меня, а я ж не знаю, куда меня гонят. Как хочу глянуть — эта девочка раздевши — зимой-то! — мальца несет… Кричу им, тем немцам: «Возьмите ребенка!» Вот они взяли, и сестриного взяли, сиротку. Я говорю: «Берите всех!» — «Нет, не возьмем!» Я как хочу глянуть, они как дадут мне прикладом — я об землю, потому что плохая была: болела дюже тифом.

Тут женщины заплакали: это ж не домой, а в тюрьму погнали! Меня куда-то гонят, а дети останутся при чем? В чужой деревне, и даже район не свой, остались эти дети.

И вот мы просидели там. А сынок (его все партизаном зовут, тот, который сейчас уже вырос, у него трое детей), бывало, хлеба он покрадет у них, под кирпич положит, подойдет ко мне: «Мама! Мама!»

Сидим. А где ж сидели? Вот такая постройка худая, и залито все льдом. Как на озере. Хоть и сядешь — ничего нет, хоть и встанешь — ногам холодно, и все равно ты на лед… Когда нас пихнули в этот самый сарай, карательную камеру, я посмотрела: стоят партизаны закованные. Стоят все мокрые, цепями закованы, ноги скованы цепями и руки. Врезались цепи в руки, полопались, кровь бежит.

Нам сказали немцы: «Вот это ваш угол, не подходить к ним». А как же не подходить?.. Я подходила к ним и спрашивала: «Ну, что вы, братцы? Кто вы такие? За что сидите?» — «Война, сестра. Мы — партизаны. Видимо, и ты такая, как и мы, несчастная. К нам дружков немецких не водят, а к нам таких только, как ты». Мы, глядя на них, плакали. И самим горе, что попали сюда, и детей жалко — остались где-то… Потом их увели, ночью взяли.

Как приведут этих партизан, как положат на лавку, и вот нагайкой. Как ударят нагайкой, он только так поворачивается, не кричит, ничего, а кровь — в потолок! Не могу даже, все в слезы. Я так расплакалась, что не знаю как! Потом на меня он закричал, говорит: «Ты что, хочешь тоже сюда?» И вот этот мальчик у меня маленький: «Мам, как дядю жалко, дядю больно бьют, что даже кровь в потолок!» И так их побьют, потом не знаю, куда их девают, убирают — и нет.

Они все равно ничего не говорили. Молчит, ничего не говорит. «Ничего не знаю». Сам в рубцах весь, как глянешь, какие рубцы… Конечно, нехорошо, что кровь в потолок свистала. Весь потолок в крови…

Потом посадили нас в трубу: такая труба сделана, как колодец из тесу, тоже карательная. Она маленькая, как колодец бывает. Там пять человек, больше не поместится. И тоже лед. И ничего нет, чтоб сесть, ничего. И только лед, и даже крышки нет. Там мы просидели двое суток. Ни есть не давали, ничего не давали. Дети, ребенок, и этот был со мной. Вот я начну грохотать: «Возьмите ребенка! Возьмите, пожалуйста, ребенка, не мучайте! От меня возьмите, чтоб я не видела, что он умирает!» Вот это уже девчонка его спасает. Он замерзает, замерзает, глаза закрывает, а она возьмет его вот так за руки дерг-дерг, подергает его! «Ну, Нин, ну ты почему мне не даешь спать? Я спать хочу». — «Не дам я тебе спать, или ты уснешь навсегда».

Пустили. И скоро нас тогда погнали. Прихожу, мальчика этого нет. Двух нашла, девочку и маленького мальчика, а этого сиротку — Колю не нашла. Коля искал меня, вышел на дорогу, ударился и плакал, кричал что есть сил. Ну что ж, немцы ехали, его взяли. Увезли за двадцать километров. А мне-то жаль. Как же, куда ж увезли? Пришлось мне бросить своих детей; девочки, правда, не хотели оставаться с ребенком. Говорят: «Ты пропадешь, а куда нам тогда?» — «Ну, если я пропаду, так и тут пропаду. Должна б не пропасть». А там такие были женщины хорошие. «Иди, иди, мы тебе доброго желаем. Иди, ничего не будет. Ты идешь сиротскую душу спасать, тебе господь погибели не допустит».

Иду. Ну, какие у нас документы были там, давали нам бумажки какие-то. Вот я иду, спрашивают и видят, зачем я иду.

Пришла в одну деревню. Иду улицей, а он увидел в окно, что я иду, мальчик-то. Ударился с лавки долой — в крик. Бабка испугалась, говорит: «Что это такое? Заболел, что ли?» Она к нему подбежала. «Ой, нет, бабушка, я не хочу с тобой разговаривать. Тетя Паша идет, ничего теперь мне не надо». Как захватился за меня! Ой, сколько он кричал! От радости ударился на коленки. Кричит: «Я думал, что никогда теперь не увижу тебя!» Потом я его взяла. Пошла в комендатуру, так же не возьмешь. «Давайте мне документы, что я взяла мальчика и чтоб меня пропустили».

Дали. Говорят: «Ну, бери мальчика». Документы дали. Отправилась я с ним. Пришла, своих детей разыскала.

Через два дня погнали нас в Белоруссию. Гнали нас, наверное, недели две. Это было в феврале. У меня совсем волосы были острижены, платок плохой был. А ведь все на улице. У нас ни тряпок, ничего нет: