Читать книгу "Советский Пушкин - Арсений Александрович Замостьянов"

друзей, «где ум кипит, где мысли вольны, где спорят вслух, где чувства живы».

И, признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья, —

объяснял Пушкин свое отношение к свету,

Чем вялые, бездушные собранья,

Где ум хранит невольное молчанье,

Где холодом сердца поражены,

Где Бутурлин — невежд законодатель,

Где Шеллинг — царь, а скука — председатель.

Где глупостью единой все равны.

Я помню их, детей честолюбивых,

Злых без ума, без гордости спесивых,

И, разглядев тиранов модных зал,

Чуждаюсь их уколов й похвал!..

Когда в кругу Лаис благочестивых

Затянутый невежда — генерал

Красавицам внимательным и сонным

С трудом острит французский мадригал,

Глядя на всех с нахальством благосклонным,

И все вокруг и дремлют, и молчат,

Крутят усы и шпорами бренчат,

Да изредка с улыбкою зевают,—

Тогда, мой друг, забытых шалунов

Свобода, Вакх и музы угощают.

(«Послание к князю А. М. Горчакову».)

Независимость, вольнолюбивый дух, радость и счастье личной жизни, отъединенной от стеснительного казенного регламента, Пушкин противопоставлял не только свету, но тогдашней государственной деятельности, в которой преобладала низменная корысть, а не забота об общей пользе. Пушкин не гонялся за карьерой; казенные служебные успехи он презирал всей душой; чины, кресты, алмазные звезды, честь придворных прихожих он спокойно оставлял в удел князю Горчакову и иным ему подобным. С тем же чувством относился Пушкин и к деньгам, к богатству, к накопительству. По-своему Пушкин цену деньгам знал. Тратил он их тоже основательно. Гнет безденежья он также испытал. Но деньги никогда не были самоцелью у Пушкина.

«Дай сделаю деньги, не для себя, для тебя, — писал он жене из Москвы. — Я деньги мало люблю; но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

(Переписка, том III, стр. 152.)

Стремление к независимости всегда выступало у Пушкина на первый план. Идеал частной независимости у Пушкина исключал стяжательное отношение к богатству. Погоня за богатством, за деньгами, гнет вещей и сокровищ создают также род рабства, который поэт презирал не меньше, чем рабское преклонение перед чинами и власть имущими:

Смотрю с улыбкой сожаленья

На пышность бедных богачей.

И, счастливый самим собою,

Не жажду горы серебра,

Не знаю завтра, ни вчера,

Доволен скромною судьбою

И думаю: «К чему певцам

Алмазы, яхонты, топазы,

Порфирные пустые вазы,

Драгие куклы по углам?

К чему им сукна Альбиона

И пышные чехлы Лиона

На модных креслах и столах,

И ложе шалевое в спальной?..»

(«Послание к Юдину».)

Не прельщала Пушкина и разновидность феодально-бюрократической карьеры в его время — военная служба. Даже поразительно, как Пушкин, свидетель успехов Наполеона, его разгрома, беспримерной славы русского оружия, вступления русских войск в Париж, человек, вращавшийся в среде военных, переживший хмель воодушевления опасных и удачных войн, как он остался абсолютно равнодушен к ореолу военной славы и воинских почестей. Мир Пушкину нравился неизмеримо больше, чём война. Счастье человеку может обеспечить только мир. Оборотную сторону бранной славы Пушкин представлял себе хорошо; наслаждения мирной тишины он предпочитал тяготам, увечьям и смерти на войне:

Военной славою забытый,

Спешу в смиренный свой приют,

Нашед на поле битв и чести

Одни болезни, костыли,

Навек оставил саблю мести…

(Там же.)

В лагере при Ефрате, наблюдая картины войны, которой Пушкин сочувствовал (как и декабристы, поэт желал расширения России за счет покорения иноплеменных территорий), он написал следующее поразительное стихотворение:

Не пленяйся бранной славой,

О красавец молодой,

Не бросайся в бой кровавой

С карабахскою толпой!

Знаю: смерть тебя не встретит;

Азраил, среди мечей,

Красоту твою заметит —

И пощада будет ей!

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!

Война страшна не только смертью и увечьем. Она несет с собой грубость нравов, она уничтожает естественную прелесть человечности. Под конец жизни в поэзии Пушкина проступают религиозные ноты, но и в религиозных настроениях Пушкина видны черты, отделяющие его от официальной церкви. Религия, как начал признавать Пушкин, — дело совести отдельного человека, независимое от целей «градских правителей».

Независимость религиозного сознания Пушкина, — что очень важно, — демократична. Религиозные убеждения — дело совести каждого, не исключая и представителей «простого народа».

Когда великое свершилось торжество,

И в муках на кресте кончалось божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария грешница и пресвятая дева,

Стояли две жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь креста честного,

Как будто у крыльца правителя градского,

Мы зрим — поставлено на место жен святых

С ружьем и в кивере два грозных часовых.

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие — казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ!

Немногочисленные религиозные стихотворения Пушкина написаны в последний период его жизни. Они — результат давления политической и общественной реакции. Но в мировоззрении и творчестве Пушкина при всех значительных изменениях, через которые они прошли, поражает наличие определенного постоянного стержня. Независимость и самостоятельность своего поэтического и умственного развития Пушкин не уступал во власть казенщины ни во имя царя земного, ни во имя царя небесного. В круг религиозных воззрений Пушкина загнали обстоятельства: одиночество, травля, все теснее смыкавшийся вокруг него безвыходный роковой круг. Однако, религиозность Пушкина так же не сливалась с мракобесием церкви, как его лояльность верноподданного не превращалась в холопское «чего изволите». Ни монархизм, ни религиозность Пушкина не сливали его с официальной идеологией. Пушкин после поражения декабристов поправел — это несомненно, но Пушкин не перестал быть «крамольной» фигурой. Недаром вокруг него было сосредоточено столько недоверия со стороны правящих.