Читать книгу "Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая"

* * *

В полдень, когда Надежа явился домой обедать, Медвянке пришлось выслушать еще один поток причитаний матери и упреков. Правда, Надежа рассердился меньше, чем жена. Более склонный по своему нраву верить в лучшее, он думал, что не все еще потеряно. Явор не из тех, кто легко отступается и быстро меняет свои привязанности, а дочь уж как-нибудь да можно уговорить.

От этого разговора Медвянку избавил гость — Радча, третий и любимый сын Добычи. Это был высокий и худощавый парень, на вид ленивый и ко всему равнодушный. Свои прямые русые волосы он долго не позволял матери стричь, и они падали ему на узкие плечи, на лоб, прятали серые глаза, смотревшие умно и внимательно. Несмотря на внешнюю лень, именно Радча подавал отцу наибольшие надежды, в нем Добыча находил наибольшие способности к хитрому ремеслу замочника. В кузне с Радчи слетали вялость и сонливость, а во время вынужденного перерыва в делах именно Радча больше всех скучал. Потому он и взялся за поручение, с которым в иное время послали бы холопа.

Войдя, Радча сперва поклонился висящей у входа глиняной фигурке богини Макоши, охраняющей дом и семью, а потом и хозяевам. Глянув на Медвянку, он сделал скучное лицо — Добыча мечтал сосватать их, но Радча надеялся, что до этого не дойдет. Мужу Медвянки жизнь будет беспокойная, а Радча не любил беспокойства.

— Отец прислал сказать — тысяцкий согласен дозор выслать в Мал Новгород, — обратился Радча к старшему городнику. Озорная Зайка дергала его за рукава и пряталась за его спину, когда он оборачивался. Изловчась, он дернул-таки девочку за рыжеватую косичку и добавил: — Завтра же поутру едут.

— Это хорошо! — одобрил Надежа. — А кто едет?

— Явор-десятник с гридями.

— Явор! — воскликнула Медвянка, не удержавшись. Теперь ей было интересно, о чем думает Явор и что собирается делать.

— Ну, кланяйся отцу да скажи, что я от своего слова не отступлюсь, — сказал Надежа, отпуская Радчу восвояси. — Коли у Мала Новгорода все мирно, отпущу ваших людей с вала. А коли будут тревожные вести, пусть Добыча на меня не гневается, вина не моя.

— А Мал Новгород — это где? — спросила любопытная Зайка.

— Да на Стугне, — ответил ей отец. — Три года всего, как поставил его князь печенегов сторожить, да боги не помиловали — прошлым летом его хан печенежский взял и разорил весь.

— А что там теперь?

— Чему там быть? Одно пожарище. Говорят, осталось там кое-какого народу по щелям, и то самая малость…

— А там степи близко?

— Почитай, самые степи и есть. Там межа — по сю сторону Стугны наша земля, а по ту — печенежская.

Лелея тем временем снова принялась причитать и утирать глаза краем платка. Разговоры о Малом Новгороде и погребальные вопли растревожили ее горе. Младший брат Лелей, Ярец, служил в дружине Малого Новгорода и прошлым летом погиб. Там же, возле разоренной крепости, он и был погребен, и не кто иной, как Явор, привез семейству городника горькую весть. Лелея, любившая брата и чтившая родовые обычаи, еще пуще горевала оттого, что не может помянуть и угостить умершего родича как положено.

— Ой, братец мой бедный! — приговаривала она. — Так и лежит он в чужой степи, непомянутый, неуваженный! И на Радуницу мы не собрались съездить, все с походом этим проклятым, будто нам до него какое дело есть! Люди вон уже второй раз покойничков окликают, а мы как бесколенники какие!

— А пустите меня, я съезжу на дядькину могилу! — вдруг сказала Медвянка.

— Что это ты надумала? — удивился Надежа.

— И на Мал Новгород поглядеть любопытно, и надо же родича почтить. Чай, не чужой он мне, а матери брат родной! — значительно сказала Мед-вянка. Но такое сильное чувство долга в ней проявлялось только тогда, когда оно совпадало с ее желаниями, и родители прекрасно об этом знали. И сейчас ее толкала в поход вовсе не память о дядьке. Ей нестерпимо было думать, что Явор больше ее не любит. Целый день мысль об этом томила ее и мучила, и Медвянка не выдержала. Ей хотелось, чтобы все стало как прежде, и ради этого она даже готова была сама пойти к Явору мириться. А справиться с размолвкой Медвянка думала без труда — разве Явор перед ней устоит?

— Вот ведь вздумала! — Лелея мигом осушила слезы и изумленно всплеснула руками. Ей бы и в голову не пришло, что опасные степи, где всякому путнику грозит смерть или полон, могут вызвать у кого-то любопытство и желание туда попасть. Даже долг перед умершим родичем для нее не перевешивал угрозы. — Девка — да в степи! Да в травень, да на Стугну! Ума лишилась! Давай за шитье садись! Работа — она всегда от глупости лечит. Еще и плетка хороша. Будь тебе другой отец…

— А как же дядька Ярец? — не сдавалась Медвянка. — И году нет, как он погиб, а мы и могилу забросили! Что же, одни Карна и Желя над ним карить будут вовек, словно у него и родичей нет! Стыд-то какой перед людьми!

— Да как же теперь и найти могилу-то? Там могил этих — что грибов в лесу!

— Да ведь Явор едет, он знает, где дядька схоронен!

— Верно, — со вздохом подтвердил Надежа. — Он сам же и хоронил…

— Батюшко, пусти меня в Мал Новгород! Раз Явор едет, ты и меня можешь пустить без опаски, уж он-то меня убережет! — принялась упрашивать Медвянка.

— И говорить нечего! — перебила ее мать. — Обезумела, прямо печенегам под петлю! Жизнь да воля тебе надоела! Люди, бегите за Обережей, — сглазили девку, может, хоть он ей разум воротит!

Но Медвянка не отставала. Отпор матери ее не смущал — она надеялась уговорить отца. И чем дольше она уговаривала, тем сильнее ей хотелось ехать. Ей любопытно было повидать Мал Новгород, Стугну, о которой столько говорилось вокруг нее. А как все в Белгороде удивятся, узнав, куда она поехала! Никому другому и в голову не пришло бы подобное, а Медвянке еще больше хотелось сделать то, чего никто не делал.

Сначала Надежа никак не позволял ей ехать, но под вечер сдался.

— Боги милостивые, нету моих больше сил! — объявил он, падая на ступеньку у порога и сжимая в ладонях гудящую голову. — Кто там едет-то? Явор? Вот ежели Явор тебя на свою голову возьмет — поезжай, и далее спрос не с меня!

Медвянка радостно взвизгнула и побежала на княжий двор искать Явора. Ее провожал крик неугомонной Зайки: «Я тоже хочу-у-у! »

— Ты что, господине мой, ума лишился? — недоуменно воскликнула Лелея. — Куда…

— Пущай бежит! — Надежа устало махнул рукой. — Может, хоть помирятся…

Причитая, Лелея, однако, затеяла печь блины в жертву умершему, варить яйца, а Зайка деловито принялась разрисовывать их разноцветными узорами.

* * *

Медвянка недаром укололась — целый день Явор только о ней и думал. Он то бродил по воеводскому двору, то сидел в шумной гриднице среди людей, никого не видя и не слыша, то уходил в дружинную избу, где ночевал, но нигде не мог найти себе места, везде ему было постыло. Мужчины, напившиеся на жальнике пива и браги в честь умерших, теперь распевали песни, а Явора это только раздражало. Все лица вокруг казались ему неприятны и пусты, он сделался мрачен и неразговорчив и чувствовал себя несчастным, как никогда в жизни. Надежда добиться ответной любви Медвянки оказалась сильнее, чем он думал, и от ее отказа он страдал сильнее, чем предполагал. Все теперь было Явору безразлично, день тянулся долго-долго, как год, а будущее выглядело тоскливо и безотрадно — впереди простиралась вереница таких же унылых и пустых дней. «Плачет тоска и рыдает, по белу свету блуждает, и тоски той есть не заесть, пить не запить, спать не заспать, никакой думой не задумать», — сама собой вертелась у него в голове старая песня, и на сердце было то же — тоска и отчаяние. Только Медвянка заставила его задуматься о женитьбе; казалось, она — суженая, единственная, данная богами. Думалось: вот судьба, и будет так, потому что не может быть иначе. Но Макошь и Лада только поманили его счастьем и жестоко обманули! В отчаянии Явор чуть не выбросил и платок Медвянки, теперь выглядевший пустой насмешкой, и перстенек, но все же не смог с ними расстаться. Они были ему дороги, как память о надежде. Мысль о другой девице даже не пришла Явору в голову: Медвянка казалась ему единственной на свете — милее света белого, милее солнца красного, а все другие рядом с ней были скучными и неприглядными. «Сорвался! — думал о себе Явор, вспоминая кабаний лов, и закрывал глаза, словно ему было больно смотреть на свет. — Лучше бы кабан меня тогда затоптал! » Явор стыдил сам себя — такие помыслы недостойны мужчины! — но ничего не мог с собой поделать. Ладно. Как рана — сожми зубы и терпи. Пройдет. Забудется.