Читать книгу "Спасите игру! Ведь жизнь – это не просто функция - Кристоф Кварх"

Но как это сделать? Для начала стоит незамутнённым взором посмотреть на наши игры, чтобы найти и сформулировать несколько фундаментальных сущностных качеств, свойственных настоящей игре. В дальнейшем эти характеристики смогут служить в качестве критериев, помогающих определить, какие условия должны быть выполнены, чтобы игра действительно была игрой, и где нам нужно организовать противодействие, чтобы уберечь мир игры от проникновения чуждых и даже враждебных влияний, способных его повредить. Короче говоря: чтобы предотвратить разрушение игры, мы хотим сделать попытку сформулировать, в чём состоит её сущность.

Для этого в первой части главы мы разработаем три основных признака любой настоящей игры, а затем — выявим пять её архетипических форм. Во второй части мы рассмотрим, каким образом эти формы могут стать островками жизни в сегодняшнем мире, а также узнаем, что может этому помешать.

Где зародилась игра

В детской: три сущностных характеристики игры

Спросим: что такое, в сущности, игра? Чем она выделяется среди всех других видов человеческой активности? До сих пор мы действовали так, будто нам известно, что такое игра. Теперь давайте докопаемся до сути. Для этого придётся обратиться к самым истокам: туда, где игра выступает во всей своей свежести, молодости и первозданной чистоте. Что вы скажете, если мы зайдём ненадолго в детскую?

Ну вот. Что мы здесь видим? Девочка играет с куклой. Одевает её, раздевает. Стелет ей постельку, укладывает, разговаривает с нею. Тумбочка — дом куклы, стул — сторожевая башня, коврик — остров. Главное — девочка разговаривает с куклой. Кукла для неё не предмет, а Ты[69]. Она представляет собой нечто «бесконечно большее, нежели орудие действия», говорит Ойген Финк, «большее, нежели просто вещь»[70]: она — Ты. И, освещённая светом этого Ты, детская превращается в кукольный мир. Всё в нём одушевлено, всё наполнено жизнью. Каждая игрушка превращается в Ты. Именно об этом писал Рильке в четвёртой Дунайской элегии:

О, детское время, часы, когда форма вещей говорила нам больше, чем прошлое, а то, что ждало впереди, не было будущим. Конечно, росли мы и иногда торопились расти побыстрей, отчасти лишь ради тех, кто не имел ничего, кроме взрослости. И все же мы были довольны уединенной игрой с постоянством вещей. Да, мы стояли в проломе меж миром и между игрушкой в месте, давно приготовленном, в самом начале для чистоты бытия[71].

(Перевод О. Слободкиной)

Таков игровой мир нашей маленькой игруньи: это пространство встречи, пространство промежутка, пространство роста, здесь и сейчас она полностью погружена в игру, в которой всё играет с нею и она со всем; её игра — это мир общения и обращения к Другому.

При ближайшем рассмотрении это не очень отличается от того, что было в первобытных культурах. Мы уже упоминали spell: пронизывающее мир наших предков волшебство, попадая в сферу которого всё начинает играть в великую игру жизни. Для этого изначального миропонимания дерево и человек, река и зверь, гора и бог — все они равно заслуживают обращения на Ты. Древние жили в мире великой Игры, в котором любая встреча — с чем угодно! — была встречей с Ты. Вспомним Гёльдерлина: «Тогда я играл без забот/ с цветами в лоне деревьев,/ и пузыри неба/ играли со мной»[72] (перевод В. Штемпеля).

Всё — Ты; мы участвуем в великой игре жизни: с природой, в природе, объемлющей нас — в великой игре Космоса, о которой какой-нибудь Гераклит знал не меньше, чем какой-нибудь Ницше. Насколько можно судить, игра здесь — это «естественный процесс»[73]. И изначальная природа детской игры проявляется именно в том, что ребёнок живёт в игре и с игрушками как играющий среди играющих.

Однако вернёмся в детскую: что, собственно, там происходит? Там играют друг с другом, и в этой игре игрушка преображается в живое Ты; в этой игре пластмассовая божья коровка — такой же полноправный участник, как и бумажный пакет из булочной. Всё играет со всем. Игра в своём изначальном состоянии — это всегда совместная игра, это всегда встреча. «Всякая настоящая жизнь есть встреча», — учил Мартин Бубер[74]. Точно так же можно сказать: игра есть настоящая жизнь ровно в той мере, в какой она открывает пространство встречи. Кто хочет играть по-настоящему, должен играть с кем-то. Как та маленькая девочка, он сам творит себе товарищей по играм, ибо игрушка становится для него Ты. Или повторим вслед за Гансом-Георгом Гадамером: «Чтобы игра состоялась, „другой“ не обязательно должен в ней действительно участвовать, но всегда должно наличествовать нечто, с чем играющий ведет игру и что отвечает встречным ходом на ход игрока»[75] (пер. М. А. Журинской).

Мы ещё увидим, что участвовать в игре можно по-разному. Со-играющим может быть и противник, и даже зритель. Для начала хватит нам и того, чтобы твёрдо определить: для понимания игры сущностно важно, что это всегда совместная игра, игра друг с другом[76].

Посмотрим ещё немного, как играет наша девочка. Она играет с куклой. А теперь спросим себя, как она с ней играет. Да просто играет так, как ей нравится! То есть наугад, как получится. Она не следует никакому плану, у неё нет цели, нет программы. Игра рождается прямо на глазах. Она не подчинена задаче и не приносит пользы. Она покоится сама в себе и именно поэтому совершенно свободна. Девочка самозабвенно играет, как придётся. И никто не знает, что будет дальше. «Игра, — пишет Фридрих Георг Юнгер в своём эссе „Игры“, — это тайна, ибо она не служит никакой цели, которая была бы превыше самого движения игры»[77]. Ойген Финк замечает: «Игровое поведение имеет только внутренние задачи, но не такие, которые стояли бы над ним»[78].