Читать книгу "Из тупика - Валентин Пикуль"

— Да перестаньте! — ответил Ермолаев и велел соединить себя береговым проводом с «Юрасовским».

Вот точный ответ военного дисциплинированного человека:

— Лейтенант Юрасовский, командир эскадренного миноносца «Лейтенант Юрасовский», у аппарата.

— Расшибайте Мурманск из главного калибра, чтобы тут камня на камне не оставалось… Слышите, лейтенант? Разбейте все бараки, разносите вагоны на путях — эту заразу большевизма!

— Так точно, слышу. Я вас понял.

— Повторите!

— Есть развернуть главный калибр на город.

— Вы отвечаете головой.

— Есть отвечаю головой…

Хрустящая салфетка еще торчала из-под ворота мундира, а Ермолаев спешно надевал галоши, тянул на себя тужурку авиатора, повязывал шею шарфом (а салфетку вырвать забыл).

К нему пробилась Зиночка Каратыгина, преданно и нежно поцеловала ему руку.

— Я с вами, — сказала, — я согласна… на «Ломоносов»!

— О чем вы, сударыня?

— «Строитель» ушел, — лепетала Зиночка хорошеньким ротиком. — Остался один «Ломоносов», и я с вами… на всю жизнь. Вы просили меня на коленях, и я… я согласна… ради вас. Оцените!

— Ценю, — сказал Ермолаев, снова срывая трубку. — Это контрразведка? Эллен, это вы?

— Контрразведка слушает, — ответили ему.

— Слава богу… Кто у аппарата? Хасмадуллин?

— У аппарата большевик Павел Безменов… чего надо?

— Где поручик Эллен? — растерялся Ермолаев.

— Где подлец Брамсон? — заорал на него Безменов. — Ты нам своей башкой ответишь, если Брамсон уйдет от нас…

И грохнули трубкой — не стали разговаривать дальше.

Ермолаев повернулся на каблуках, сунул руки в карманы.

— Сударыня, — произнес он, слушая, как трещат выстрелы, — надо же быть благоразумной… Вы еще молоды, а я уже стар для вас. Ты уберешься отсюда или нет? — заорал вдруг, теряя терпение…

В окружении офицеров пробивался к штабу Дилакторский. Его убили на пороге крыльца — штыками. Бросая перед собой гранаты системы Новицкого, сотрясавшие землю, офицеры уходили — задворками — в тундру! Ермолаев видел все из окна и…

— Вы еще не ушли? — спросил он, поворачиваясь.

— Подлец… все мужчины подлецы! — заплакала Зиночка.

Ермолаев достал револьвер, царапнул им себя по виску.

Но в этот момент он заметил, как дрогнули орудия на «Лейтенанте Юрасовском», поползли вдоль гавани, нащупывая бараки и бестолочь вагонов.

Условного выстрела с эсминца в полдень не было (почему?).

Раздался выстрел — с борта «Ксении», и лейтенант Юрасовский, командир эсминца его имени, полег замертво у телеграфа, хватаясь стынущей рукой за боевой манипулятор. Орудия миноносца вернулись в диаметральную плоскость. Они встали снова на «нуль», как и положено им стоять в мирное время…

Ермолаев резко повернулся к распахнутым дверям.

— Только не стреляйте, — быстро заговорил он, — только не надо стрелять. Поверьте, это совсем ни к чему!

— Да не суетись, — ответил ему машинист Песошников и показал бумагу, обтерханную по краям, которую он извлек из-за голенища своего сапога. — Видишь? — спросил. — Закон?

— Что это? Не понимаю…

— Мандат, — ответил Песошников. — ВЧК!

— Позвольте, — стал пятиться Ермолаев, — позвольте… К чему эта комедия! Ведь вы меня не раз на паровозе возили!

— Прошу! — показал Песошников на двери. — Повезем дальше…

Его вели по улицам, салфетка торчала из-под мундира, облитая янтарным жиром вкусной ушицы, а он все твердил прохожим:

— Спокойно, только не надо стрелять, не нужно стрелять… Зиночка Каратыгина с воем ворвалась к себе в избу, рухнула на постель — в атлас, в пух, в негу. Она рыдала и не сразу сообразила, что мужа ее давно нет. А вместе с Петей Каратыгиным — чтоб он потоп, проклятый! — исчезли и все капиталы…

Надо отдать должное мурманским дельцам: они умели уходить тютелька в тютельку. Женщины их мало волновали!

На Ростинской пристани, что немного севернее Мурманска, Эллен с наслаждением раскурил папиросу. Хасмадуллин пропал, а вместе с палачом исчез и чемодан Эллена, стоявший всегда под кроватью поручика. Хорош Хасмадуллин! Ну, попадись он теперь… Мимо Росты, разводя пары, спешно проваливал на север — в сторону эмиграции — пароходишко «Ломоносов», и на палубе его толпа людей суматошно палила в небо, рассылая салюты.

— Эй, на «Ломоносове»! — звал их Эллен. — Подойдите к пирсу, я жду… Эй! Вы что, не слышите, сволочи?..

Все прекрасно слышали. Но подходить не стали. Драпали.

Откуда-то с горы, раздерганный, потный, в шинели без хлястика, скатился на пристань сэр Тим Харченко. Тащил он на своем горбу такой громадный куль имущества, какой в пору тащить бы волу… Свалил пожитки на доски причала, перевел дух.

— Это как понимать? — заявил он Эллену. — На што же мы вас кормили, одевали, обували? Контрразведка такие тышши от народа трудового имела… и прохлопала?

— Не ори, — ответил Эллен, — а то пришлепну тебя как жабу. Не ори, — повторил с угрозой, опираясь на стек (поручик почти не волновался: он трезво обдумывал положение).

— У тебя, комиссарчик, — спросил небрежно, — деньжата есть?

— Деньги? — пыхтел над своим узлом Харченко, передвигая его с места на место. — С чего у нас деньги? Только было стал разживаться, только в тело вошел… А вы профукали все завоевания нашей революции!

Эллен усмехнулся. Ногою в ярком сапоге, слушая далекие выстрелы, он разворошил громадный узел Харченки. В цветистом шелковом одеяле был увязан набор казенных простыней с метками Кольской роты, которой Харченко когда-то командовал; лежали тут серебряные ложки, где-то краденные, еще какая-то ерунда… Все это было мелочь, чепуха!

— Это и есть твои «завоевания революции»? — спросил Эллен равнодушно. — Жидко пляшешь, Харченко: алчность в тебе имеется, а вот вкуса к жизни нет… Это, брат, наследственное!

И ногою, как футболист, врезал поручик по узлу Харченки, — барахло закачалось на волнах, намокнув и быстро утопая.

— Не надо выть, — сказал Эллен комиссару. — Я думал, ты в человека здесь превратишься, а ты — крохобор несчастный…

К ним, затаенно крадучись, приближался Каратыгин.

— А где «Ломоносов»? — спросил еще издали.

— Вас ждал, — ответил Эллен. — Надоело ждать, и — ушел. Каратыгин опустил на доски тяжелый чемодан и внимательно посмотрел на плачущего Харченку; потом сказал поручику:

— Торговали — веселились, подсчитали — прослезились. Слушай, комиссар, а ты чего ревешь как корова?

— Тряпки жалеет, — небрежно ответил Эллен, зорко озираясь по сторонам. — У него тут одеяло было одно хорошее, ложки с офицерского табльдота, краденые… Еще что-то!