Читать книгу "Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков"

— Договорились.

Свирельников наклонился к ней и совершенно серьезно прошептал на ухо:

— Я наемный убийца.

— Кто-о? — отпрянула Анна.

— Киллер, — пояснил он, напуская на лицо сосредоточенно-зверское выражение.

— Да ладно!

— Ей-богу!

— Да какой ты киллер! Я ж помню, как вы с Витькой курицу рубили! Киллер! — Она обидно засмеялась.

Действительно, в тот последний приезд белая несушка прельстилась червяком, оставшимся на крючке после рыбалки, клюнула и попалась. Отчаянно кудахча и хлопая крыльями, одурев от ужаса, она металась по хлеву, волоча за собой удилище и запутываясь в леске. Свирельников и Волнухин, продрогшие на речном ветру, едва присели в избе, чтобы согреться и закусить, но остальные куры, сопереживая, подняли страшный квохт. Друзья поначалу вообразили, будто среди белого дня во двор забралась лиса. Когда же они обнаружили, в чем дело, бедная птица застряла, зацепившись удилищем за поленницу. Из клюва у нее шла кровь.

«Надо резать!» — вздохнула Аня, прибежавшая на шум. Витька схватил вырывавшуюся курицу и крикнул: «Тащи топор!» Свирельников бросился искать и нашел. Витька тем временем пытался прижать птицу к чурбаку, на котором кололи лучину для растопки печи, но она била его крыльями по лицу, вырывалась, да к тому же мешало удилище. «Руби!» — крикнул Волнухин, исхитрившись и придавив куриную голову к чурбаку. Свирельников половчее перехватил топор, размахнулся, но в последний момент понял, что вместе с птичьей башкой оттяпает сейчас другу ладонь: «Руку убери!» Витька попытался передвинуть пальцы, несушка рванулась и, хлопая крыльями, шумно волоча за собой удочку, умчалась в огород, сшибая цветы с картофельных кустов. Аня бросилась вдогонку, крича: «Ну, косорукие!»

«Эх вы! — насмешливо сказала Тоня, наблюдавшая все это с крыльца. — Надо было вон тем!» — И она кивнула на большие кровельные ножницы, лежавшие на листе оцинковки: хозяева собирались подлатать крышу… «Точно! — обрадовался Витька. — Молодец, Тонька, разбираешься!» Но в это время с огорода вернулась Аня, волоча удилище: «Сама отцепилась! А вы тоже мне, мужики, курицу зарубить не можете!»

— Ну и кого же ты убил, киллер?!

— Ладно, Ань. — Свирельников рассмеялся. — Я сантехникой занимаюсь. У меня фирма своя. Могу вам что-нибудь сделать, а то ведь как в каменном веке живете!

— А-а… — Она махнула рукой. — Все равно Витьку скоро выгонят. Уедем к дочке в Дубну… Антонина-то… как?

— Разошлись…

— Слава богу! — с облегченьем вздохнула она. — А я и спросить боялась. Вдруг померла!

— Почему померла? — вздрогнул Свирельников.

— Я в больнице работала — насмотрелась: столько молодых баб в самом соку… Рак…

— Нет. У нее все замечательно. Замуж собралась…

— Дочь-то с кем осталась?

— С ней вроде…

— Уживется с отчимом?

— Взрослая уже.

— Тем более! Человек-то он хоть хороший?

— Сволочь.

— Но добытчик хоть?

— Это — да!

— Друг, что ль, твой бывший?

— Ну, ты… прямо…

— Главный врач вообще говорил, что я экстрасенска. Даже опыты со мной ставил. Давал цифры в конвертах. Я угадывала. Не каждый раз, конечно. А с молодой-то управишься? — Анна поглядела на него так, что стало ясно: их вчерашний разговор со Светкой она слышала.

— Справлюсь!

— Ой, смотри!

— А дедов дом давно сломали? — перевел он разговор.

— Лет десять. Ты же на похоронах не был! А я тебе, как помер, сразу телеграмму в Москву отбила.

— Я в Германии служил, — соврал Свирельников, уже и забывший, почему не выбрался на похороны деда Благушина.

— Хоронить его младшая сестра из Мышкина приезжала, старенькая уже. Я ее в первый раз увидела, они с покойником в ссоре были чуть не с войны: он ей продукты с фронта на всю семью присылал, а она со старшей не делилась. Наследство ей и досталось. Тоже скоро померла. Внучка ее с ребятней летом ездила. Потом приехал Борис Семенович и купил участок. Сколько он сюда материалу позавез и народу нагнал! Узбеков. Два года строили, а потом еще год отделывали. Но это уже — хохлы. Вот пить-то здоровы! Витька тоже с ними работал — и сорвался. Он ведь у меня раньше столько не пил. Ну, ты помнишь!

— Помню, — кивнул Свирельников. — Я пойду по деревне пройдусь!

— Да какая уж там деревня! Эвона — одни дачники. Корова только у меня осталась. Еще одна профессорша на том конце козу держит. Для баловства. Может, позавтракаешь?

— Не хочется.

— Ты тоже, я смотрю, выпить не избегаешь!

— Жизнь тяжелая.

— Да уж ясно дело, семью-то к старости менять! Думаешь, от молодых одни радости? Э-эх! Постель-то общая, а жизни раздельные… Я в больнице орлов-инфарктников насмотрелась! Ни одна сучка молодая апельсина не принесет!

Он махнул рукой и вышел за калитку.

42

От Аниных слов у Свирельникова нехорошо сдавило сердце, и он обругал себя за то, что вздумал с похмелья закурить. Леша в джипе спал, откинувшись в кресле и выставив острый кадык. Сипло кукарекал чей-то припозднившийся петух. Река, искрясь на солнце, теснилась влево. На другой стороне, там, где в Волгу впадала Хотча, виднелись разноцветные автомобили и оранжевые палатки.

Дорога, шедшая по краю берега и наполненная когда-то теплой, похожей на ржаную муку пылью, теперь, перегороженная новорусским забором, никуда не вела. Она отвердела и заросла мятликом, подорожниками, мелкой лысой ромашкой. Кое-где поднимались темно-рыжие сухие стебли конского щавеля, словно некогда курчаво выкованные из железа, а теперь вот, к осени, проржавевшие. И еще одно новшество бросилось в глаза Михаилу Дмитриевичу. Раньше дорога была чуть не сплошь усеяна коровьими лепешками, являвшими собой, так сказать, самые различные стадии природного круговорота: от влажных, ноздреватых темно-зеленых караваев, облепленных навозолюбивой, переливающейся на солнце мелочью, до белесых, легких, волокнистых плошечек, проросших травой и почти уже ставших почвой.

А теперь — ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню! А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером входило в Ельдугино, растянувшись, многоголосо мыча, поднимая тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали, кажется, Дочка. Она была, как и почти все остальные, пестрая, с черно-белыми пятнами, похожими на неведомые географические очертания. Поначалу маленький Миша никак не мог понять, каким образом дед узнает ее, думал — по узорам на боках, но потом понял, что у каждой коровы свое неповторимое выражение морды. Смешно: выражение морды!