Читать книгу "Рассекающий поле - Владимир Козлов"

Разве Алла заварила эту кашу? Разве не смешно было бы сейчас сказать ей что-то жестокое – раскрыть глаза на пустоту их отношений, попрекнуть отсутствием интереса к тому, что для него действительно важно, отсутствием нормального завтрака для внезапного гостя? Но неужели она слепа, неужели не может просто спросить: «Что с тобой происходит, Сева?» Почему она не спрашивает? Ей не интересно? Она слишком воспитанна, чтобы лезть в чужую жизнь? Это неприлично? Если так, то тем более неприлично отвечать на такие вопросы, – а Сева мог бы ответить только неприлично.

Нет, Сева, просто нет возврата. Твой уход – не каприз и не шалость, и вот теперь это понятно. Тошнота находит даже в самой невинной и приятной ситуации. Что могло быть лучше – романтическая встреча, красивая девушка, два года не виделись – ну на часок-то должно было тебя хватить. Вот только на часок и хватило. А теперь надо дальше в путь. Все, ты уже ушел, не надо теперь делать вид, что можешь вернуться и болтать, как ни в чем не бывало. Там, откуда ты ушел, прошли всего лишь сутки. Что могло произойти за эти сутки? Ничего – их никто не заметил. Но это сутки, в которые ты отпал. И до дороги назад еще долго.

4

Зима в Ростове полна противоречий – в начале февраля Сева своими глазами видел зеленую травку, а ко второй декаде опять замело.

Сева снял перчатки и еще раз посмотрел на адрес на листочке: да, кажется тут. Он свернул с Красноармейской во двор, которого раньше тут не замечал, прошел мимо гаражей к дальнему подъезду. Домофон. Он еще никогда не пользовался домофоном. Так, набрать номер квартиры. Набрал – тишина. Еще что-то надо нажать. Так, номер квартиры, решетка. Ждем – тишина. Так, какие еще варианты. Вот: номер квартиры, ключик. Ага, есть гудок. Затем голос:

– Всеволод, это вы?

– Да-да, я, здравствуйте.

– Заходите.

Дернул дверь – закрыто: что-то он пропустил. «Блин, колхозник, приперся в общество», – ругнулся про себя и снова: номер квартиры, ключик.

– Извините…

– Всеволод, когда раздастся гудок, открывайте дверь.

– Да-да.

«Как с тупым первокурсником», – подумал второкурсник Сева. Открыл дверь в подъезд и вошел.

– А зачем она тебя пригласила? – спросил его вчера Никита, весело глядя в упор.

– Наверное, о стихах поговорить. Я на ее экзамене в январе получил пять – и подарил ей свою книжку. Это же естественно – показывать стихи?

– Так, понято. А зачем ты подарил стихи некрасивой женщине весом более ста килограммов?

– А кому – тебе, долбоящеру, стихи показывать?

– Признавайся: ты хочешь ею обладать ради карьерного роста.

– Скажем так: мне хотелось бы, чтобы она увидела во мне серьезного человека.

– А ты – серьезный человек?

– Я даже не могу выразить словами всю степень.

– А не боишься, что она просто физически сильнее?

– Представляю себе эту схватку, эти рушащиеся книжные полки, – подал со стороны реплику Антон. Он имел привычку во время чтения в позе лотоса отбивать ритм какой-либо частью тела.

– Это, девочки, зависть, – сказал Сева. – Я иду посмотреть, каким образом в нашем дебилоидном мире умудряются существовать такие люди, как она. Люди, которые в каком-то никому не понятном деле ставят для себя какую-то фантастическую планку.

– Это правда, Софья Степановна – монстр, – не отрываясь от учебника, вставил Антон.

– То, что она монстр, это мы все знаем, – подтвердил Никита.

– Я курсовую у нее хочу писать, – неожиданно для себя сказал Сева.

Подниматься долго не пришлось – квартира оказалась на первом этаже. Софья Степановна приоткрыла дверь и держала собаку – что-то маленькое, булькающее и пахнущее собакой.

– Не бойтесь, у нее просто скверный характер.

Сева поначалу даже не понял, о чем это.

Внутри было сумрачно, там пахло пещерной сыростью, смесью книжной пыли, старой одежды, домашних животных и кухни. Общежития так не пахнут – сквозняки не дают закрепиться даже сильным запахам. А это – нора. Тут нет сквозняков.

Севе было предложено не разуваться, это было непривычно. В тесном коридоре он оставил верхнюю одежду.

– Всеволод, проходите вот сюда. Мы здесь почти не живем. Два года назад сын достроил дом в Старочеркасске, и с тех пор я за этой квартирой просто присматриваю. Иногда работаю, часть библиотеки осталась здесь. Но, как видите, в порядке это место содержать уже не получается.

Да, вокруг был бардак. Огромное количество обуви, стопки книг, листочков, россыпи письменных студенческих работ, одежда, немытая посуда, невытряхнутые пепельницы. Сева вошел в комнату, на которую ему указали. Это был оазис. Чистый, застеленный светлой скатертью круглый стол, на подставке стоит чайник, из носика которого идет пар. Фарфоровые чашки с блюдцами, бутерброды, пирожные, печенье, конфеты. На расстоянии вытянутой руки от столика сохранялся идеальный порядок. А дальше был полный хаос. Граница, за которой кончался предел обитания.

На заваленном журнальном столике лежали свежие газеты – «Известия», «Независимая», «Новая», «Литературная», тут же журналы – «Вопросы литературы», «Новый мир», «Знамя», оранжевая обложка незнакомого «Ариона». Газеты и журналы явно читаны – они примяты, ряд листов лихо загнут или даже свернут. Свежая книга – роман Улицкой – небрежно лежала вверх корешком открытой на середине. Стол производил впечатление культурной повседневной жизни. Сева впервые встречал эти издания в доме живого человека, до этого он видел в библиотеке лишь некоторые.

Софье Степановне было чуть за пятьдесят. Она носила длинные темные волосы, прореженные проседью, которую она не закрашивала. Она одевалась не по-университетски. Это были многослойные разноцветные тряпицы, кофточки, длинные расшитые юбки, платки и шали вокруг полной, тяжелой фигуры. Она была специалистом по двум непопулярным областям – древнерусской литературе и европейским Средним векам. Но она совсем не была затворницей – об этом говорили и одежда, и журнальный столик. У нее имелся муж, большой ее помощник, взрослый сын с разрастающейся семьей.

Сева огляделся, и у него возникло минутное ощущение, что его заманили в западню. Нет, это он сам по какой-то причине дал загнать себя в угол. Дал остановить себя, напоить этим трогательным чаем, дал поговорить с собой о чем-то. Эти полгода после расставания с Мариной он жил без особенных разговоров. Он стал звереныш. Он брал что и кого хотел, не извинялся, не пытался объяснить или быть понятым. Он ничего не планировал. Он весь был реакцией на то, что видят глаза, на то, что чует чуйка. Он не боялся ничьих реакций – все они были трепыханиями жертвы. Потому что он сам уж точно не жертва. Он не знал этого состояния даже в степях под Волгодонском. Это было какое-то новое, обретенное в обществе состояние. В нем было мрачно, но комфортно. Оно разрешало не делать вид. Животное обладает рядом преимуществ перед недолюдьми.