Читать книгу "Любящий Вас Сергей Есенин - Юлия Андреева"

А потом перебрались мы с Айседорой в Нью-Йорк, – делится впечатлениями от недавнего путешествия сам Сергей Александрович (слова его любезно записал для нас Всеволод Рождественский). – Америки я так и не успел увидеть. Остановились в отеле. Выхожу на улицу. Темно, тесно,

неба почти не видать. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет – даже обидно. Я дальше соседнего угла и не ходил. Думаю, заблудишься тут к дьяволу, и кто тебя потом найдет?

Здесь, так же как и в Берлине, и Париже, Есенин завел себе привычку уходить и пропадать невесть в каких барах часы, а иногда и дни. Нет, он не пытался снять себе другой номер, как это бывало в Германии, или уйти в поля. Айседора сходила с ума, придумывая, что еще могло случиться с ее благоверным.

Вот записка, полученная ею в Нью-Йорке от супруга.

Milaya Isadora Ia ne mogu bolshe hochu domoi Sergei.

Казалось бы, что тебе еще, стихи переведены уже на немецкий и французский, изданы книги, возможно скоро и на английский переведут. Идут дела. Живи и радуйся. Но Есенин хочет всего и сразу, ему необходима быстрая и прочная слава, как это иногда пишут в биографической литературе: «Он проснулся знаменитым».

Один раз вижу: на углу газетчик, и на каждой газете моя физиономия. У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло.

Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят:

«Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…» и т. д., и т. д.

Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава! В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Очень уж мне назад, домой, хочется[99].

Не искал я ни славы, ни покоя,Я с тщетой этой славы знаком.А сейчас, как глаза закрою.Вижу только родительский дом.

«Эта улица мне знакома…»

– Я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это также неприятно, как расстегнутые брюки… – пишет С. Есенин А. Мариенгофу. – Не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю, и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски… Здесь имеются переводы тебя и меня в издании «М», но все это убого очень. Знают больше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал…

– Мы почти каждый день встречались в его отеле и в общей беседе склонялись, что хорошо бы создать свое издательство чистой поэзии и литературы без вмешательства политики, – рассказывает в своих воспоминаниях Вениамин Левин, встречавшийся с Есениным и Дункан во время их приезда в США. – В Москве кричали: «Вся власть Советам», а я предложил Есенину лозунг: «Вся власть поэтам». Он радостно улыбался, и мы рассказали об этом Изадоре. Она очень обрадовалась такому плану и сказала, что ее бывший муж Зингер обещал ей дать на устройство балетной школы в Америке шестьдесят тысяч долларов, половину этой суммы она определила нам на издательство на русском и английском языках. Мы были полны планов на будущее, и Есенин уже смотрел на меня как на своего друга-компаньона.

Одновременно стихи Есенина переводятся на идиш. В гостях у поэта Мани-Лейба (М. Л. Брагинского)[100] Есенин читает стихи, после чего Дункан исполняет танец. Все идет по запланированному, зрители в восторге, присутствующие на вечере журналисты записывают в блокнотики впечатления. Во время кульминации действа Есенин поднялся со своего места и, подойдя к жене, ударил ее в лицо кулаком, закричав, «чтобы она не смела выделываться перед всякими там евреями», после чего разорвал на ней платье и ушел злой на весь мир. На следующий день в прессе появились статьи, обвиняющие Есенина в антисемитизме.

Милый, милый Монилейб! – пишет Есенин Брагинскому в конце января 1923 года. Нью-Йорк.

Вчера днем вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.

Дорогой мой Монилейб! Ради Бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.

Поговорите с Ветлугиным, он вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе[101]. Эдгар По в припадках разбивал целые дома.

Что я могу сделать, мой милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у вас хоть немного ко мне жалости.

Любящий вас всех Ваш С. Есенин.

– Однажды (кажется, это было в феврале 1923 года), – вспоминает В. Левин, – я пришел к Есенину в отель, и он сказал мне, что собирается на вечеринку к еврейскому поэту Мани-Лейбу, переведшему многие его стихи на еврейский язык.

Собрались выходцы из России, большей частью из Литвы и Польши, рабочие, как-то связанные интересами с литературой.

Сам Мани-Лейб, высокий, тонкий, бледный, симпатичный, несомненно, даровитый поэт, и жена его, Рашель, тоже поэтесса, встретили гостей добродушно и радостно. Видно было, что все с нетерпением ждали нашего приезда. И как только мы вошли, начался вечер богемы в Бронксе.

Скоро раздались голоса с просьбой, чтоб Есенин прочел что-нибудь. Он не заставил себя просить долго и прочел монолог Хлопуши.

Есенина снова просили что-нибудь прочесть из последнего, еще неизвестного. И он начал трагическую сцену из «Страны негодяев». Вряд ли этот диалог был полностью понят всеми или даже меньшинством слушателей. Одно мне было ясно, что несколько фраз, где было «жид», вызвали неприятное раздражение.