Читать книгу "Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер"

– Верно, мы столкнулись с парой ангелов.

Мы пробыли в Вене еще четыре дня, четыре вечера играли спектакли, четыре бессонные ночи провели поочередно в его и в моем номере. Потом мне нужно было улетать. Филипп остался еще на два дня, чтобы разобрать декорации. Меня мучили дикие, бесконечные колющие боли, в которых я поочередно обвиняла кишечник, почки, печень.

Я скучаю по детям. Звоню его матери. «Ну, как ты думаешь, где они в такую жару, конечно, в бассейне. Бог дает Филиппу терпенья. Он разрешает им так беситься, они прыгают в бассейн, ныряют, я на это смотреть не могу».

– Как ты?

– Знаешь, хорошо, правда.

– Терапия сильно выматывает?

– Нет, что ты, я так рада, что малыши здесь, в самом деле.

– Они не слишком тебя напрягают? Тебе же надо поберечься.

– Нет, все отлично.

Вот такая у него мать. Все-то у нее хорошо. Проблем нет, и никогда не было. «Знаешь, гроза всегда проходит». Ее муж проиграл собственный ресторан – она нашла себе и ему место, «все в порядке, работа, она что здесь, что там работа». Алкоголь разрушил его печень настолько, что он больше не мог работать, – он сидел дома и отдыхал, а она пахала в две смены на ресторанной кухне. Однажды она застала его в постели старшей дочери – быстренько снова закрыла дверь, «девочка же все равно скоро уедет, она же так хочет стать учительницей». Муж умер – она отказалась от наследства, «все в порядке», и снова начала с нуля, переехала с Филиппом в маленькую квартирку, «и убирать меньше», отправила младшую дочь на практику в отель, знакомилась с мужчинами. Мужчины закончились – чудесно, «наконец-то покой». У Филиппа проблемы в школе, проблемы с полицией – «все образуется», «не так страшен черт, как его малюют». Старшая дочь пережила жизненный кризис и попала в психиатрическую лечебницу – «вот и хорошо, пусть отдохнет и примирится с миром». «Знаешь, что важно, – говорит она, – все меняется, ничего не остается неизменным».

Уплотнение в груди она, конечно, заметила, но особо не встревожилась, «какая разница, что там, все равно пройдет». Когда врач слушал ее легкие из-за простуды, которая никак не желала заканчиваться, он буквально наткнулся стетоскопом на опухоль размером с куриное яйцо. «Боже мой», – воскликнул он. «А, это у меня уже давно», – ответила она.

– Как думаешь, когда они вернутся?

– Да мальцов не вытащишь из воды.

– Я перезвоню вечером, отдыхай.

Я открываю дверь на балкон, собака прячется под стол, я закрываю дверь. Смотрю температуру в Интернете. В Гамбурге сейчас – можно даже район города задать – тридцать четыре градуса. Собака качает головой, а я говорю: «Мы останемся дома». Я причесываю ее, она вздрагивает, проволочные щетинки щекочут ее сквозь коротко остриженную шерсть.

– Где твоя собака?

– Моя собака?

– Снова в отпуске?

– Почему в отпуске?

– Ну, здесь ее во всяком случае нет, – сказал он, когда сорок девять часов спустя наконец-то приехал ко мне, прямо из аэропорта.

– Она в Бонне.

– Почему в Бонне?

– У моего молодого человека.

Тишина.

– И что нам теперь делать?

– Я сейчас позвоню в Бонн.

– Хорошо, я тогда выйду… пойду пива выпью, тут на углу.

Якоб, узнав, что теперь он мой бывший, пожелал оставить собаку у себя. «Она останется здесь, – сказал он, – позвони, как успокоишься». И повесил трубку.

Я снова позвонила, но услышала только автоответчик. «Собака не может быть залогом», – сказала я и повесила трубку, чтобы не расплакаться.

«Еще как может», – уверил он меня при следующем разговоре. Он отказывался ее выдавать – только когда я брошу этого идиота и вернусь к нему, только тогда я увижу свою собаку.

На следующий день – мы неделю как были вместе – мы решили пожениться. Всю свою жизнь я считала, что брак не для меня. Если я правильно помню, я сказала Филиппу: «Вообще-то мы могли бы пожениться», и он ответил: «А что, хорошая мысль». Пару часов спустя я: «Нет, мысль плохая», а он: «А я считаю, хорошая». На следующее утро мы поехали в загс. Мы думали, что выйдем оттуда мужем и женой, но – «так быстро нельзя, – объяснила нам сотрудница, – и это правильно». Мы можем подать заявление на заключение брака, но день регистрации нам назначат, только когда мне с родины пришлют свидетельство о брачной правоспособности, а это произойдет, по ее опыту, примерно через месяц.

Она угадала абсолютно точно. У нас было четыре недели, чтобы заказать кольца и узнать друг друга получше.

– Мне вот интересно – я ведь скоро возьму твою фамилию, – среди твоих предков были нацисты? – спросила я в начале третьей недели.

– А разве не все немцы были нацистами? – ответил Филипп вопросом на вопрос.

– Хороший вопрос и удобный ответ. Но про твою семью хотелось бы знать поточнее.

– А что насчет твоей образцовой швейцарской семьи? Сколько золота Третьего рейха спрятано у вас в подвале? – Филипп нетерпеливо покачивал правой ногой.

Я рассмеялась.

– Тут моя бедность – гарантия моей моральной чистоты.

Филипп угрюмо посмотрел на меня.

– Мне это только кажется или ты уверена в своей непогрешимости?

– Филипп, ну ладно тебе, скажи, твои предки были в НСДАП? Или в какой-нибудь подопечной организации? В гитлерюгенде? Или в Союзе студентов? В Народной благотворительности? В Германском трудовом фронте?

– Не думаю. Был там один дядя, может быть, он. На своем девяностолетии, он уже в деменции был, он вдруг закричал: «Зиг хайль!» Уже не соображал, в какое время живет.

– По-твоему, он думал, что на дворе сороковой год и он празднует свое тридцатилетие?

Филипп неуверенно посмотрел на меня. «Кто знает», – сказал он тихо. И ответ прозвучал скорее как вопрос.

На улице все не темнеет. И прохладнее не становится. Я жду сумерек, чтобы выйти погулять с собакой. Она лежит под письменным столом. Когда она уходит и пристраивается, скажем, на кафельном полу в кухне или в ванной, я не могу писать. «Идем, ну, идем сюда, – говорю я, – ложись ко мне». Она вздыхает, она слушается. Или не слушается. Тогда мне хочется затолкать ее под стол и уложить силой. Но я пытаюсь убедить ее. «Я сочиняю историю любви, идем, ложись ко мне, лапа моя». Она не двигается с места. «Без тебя мне ничего не приходит в голову, идем, помоги мне!» Она встает, вытягивает вперед передние лапы, зевает, встряхивается и плетется в кабинет.

В пол-одиннадцатого мы выходим гулять. Темнеет. Я погружена в раздумья о книге. Идем вдоль канала. К нам приближается колеблющийся огонек, «дзинь-дзинь», – кричит пожилая женщина и в последний момент резко поворачивает руль. «Старая дура», – качаю я головой и иду дальше. Собаки нет. Я делаю оборот вокруг своей оси – ее нет. Я стою и прислушиваюсь. Но почему-то не зову ее по имени. Я размышляю. Собаки нет. Меня охватывает страшное предчувствие. Я перебираюсь через ограждение и, спотыкаясь, спускаюсь вниз по откосу. «Чертова шавка, только попадись мне, я тебе все кости переломаю», – ругаюсь я, чтобы избавиться от дурных мыслей. Собаки нет. Я взбираюсь вверх по склону, цепляясь за корни деревьев. Собаки нет. Вот уже десять лет она со мной, а теперь ее нет. Я сажусь на ограждение. В голове пусто. Сейчас я вернусь домой, запру дверь, сяду за стол и допишу главу. Я опускаю взгляд. Собака сидит рядом со мной. «Ну, ты с ума сошла? Ты чего меня так пугаешь?» Она улыбается.