Читать книгу "Восхождение денег - Найл Фергюсон"

Задержись они в Новом Орлеане хотя бы до отправки урожая хлопка в Европу, южане могли бы выручить еще около 3 миллионов фунтов. И тогда, чем черт не шутит, даже вечно осторожничающие Ротшильды могли бы пойти им навстречу. Но судьба распорядилась иначе; знаменитые финансисты не прельстились облигациями Эрлангера, ведь “их чрезвычайная рискованность, как и ожидалось, привлекла спекулянтов самого худшего сорта… мы не знаем ни одного приличного человека, который участвовал бы в этой афере”46. Конфедерация переоценила свои возможности. Перекрыв доступ хлопка в Англию, она не сумела возобновить его, когда это снова стало необходимо. Ткачи из Ланкашира уже через пару лет преспокойно ввозили хлопок из Китая, Египта и Индии. Инвесторы же быстро разочаровались в модных еще вчера “хлопковых” облигациях. Такого удара экономика южных штатов не выдержала.

“Серый”: пятидолларовая купюра, выпущенная в южном штате Луизиана.

От бурного потока иностранных займов вскоре остались лишь два жалких ручейка, возможности внутреннего рынка заимствований были давно исчерпаны, и правительству Юга ничего не оставалось, как включить печатный станок: ничем не обеспеченные бумажные деньги использовались для оплаты военных расходов и прочих нужд. Общая сумма выпуска составила около 1,7 миллиарда долларов. Скажут, что в военные годы и северяне печатали деньги, и будут правы. Но только к концу кровавой четырехлетки за “серую” бумажку южан давали 1 цент в золотом эквиваленте против 50 центов за “зеленый” доллар северян, и положение не исправила даже денежная реформа 1864 года47. Очень некстати для Конфедерации южные штаты и органы местной власти имели право множить собственные деньги, а несложные по исполнению банкноты Юга стали легкой добычей фальшивомонетчиков. Объем денежной массы рос, товары за ним не поспевали, и предсказуемым итогом стала неуправляемая инфляция. За годы Гражданской войны цены на юге поднялись в среднем на 4000 %, а на Севере – всего на 60 %48. Основные силы конфедератов сдались на милость противника лишь в апреле 1865 года, но пусть это не создает ни у кого иллюзий: экономика региона пала жертвой гиперинфляции, и окончательная капитуляция была делом месяцев.

Время подтвердило правоту Ротшильдов. Торжествующий Север не стал принимать на себя долги поверженного врага, и вложения в “хлопковые” облигации в одночасье превратились в пыль. Юг был обречен покрывать свои затраты выпуском денег. В первый и, увы, не последний раз в истории попытка подчинить себе рынок облигаций привела к гибельной инфляции и унизительному военному краху.

Рантье выбирает смерть

Покупатели конфедератских облигаций остались с носом – точно так же, как очень многие инвесторы в xix веке. Да чего уж там, и среди стран обеих Америк Конфедерация была лишь самой северной, но далеко не единственной, кто нарушил данное слово. К югу от Рио-Гранде отказом платить по счетам и обесценением национальной валюты можно было удивить разве что приезжих. Опыт Латинской Америки в середине того столетия высветил многие проблемы, проявившиеся почти повсеместно в XX веке. Отчасти потому, что прослойка потенциальных инвесторов там была тоньше и слабее, чем в других местах, а значит, мало кто был готов настаивать на своевременной выплате процентов, да еще в твердой валюте. Страны Латинской Америки также одними из первых обнаружили, что отказ от своих обязательств – процесс практически безболезненный, если держатели облигаций почти сплошь иностранцы. Не случайно первый из цепочки великих южноамериканских кризисов грянул уже в 1826–1829 годах, когда Перу, Колумбия, Чили, Мексика, Гватемала и Аргентина дружно приостановили выплаты по облигациям, размещенным на лондонском рынке всего за несколько лет до того49.

Рынок облигаций был могучей силой и вынуждал других с этим считаться. К концу века Ротшильдов страны-неплательщицы не просто рисковали навлечь на себя экономические санкции и подпустить чужаков к управлению своей финансовой системой – по крайней мере в пяти случаях за отказом следовало вмешательство в дело вооруженных сил50. В 1882 году власти Египта в жесткой форме намекнули европейским обладателям облигаций, в том числе английскому премьер-министру Гладстону, что собираются нарушить данные прежде обещания. Трудно поверить, что случившееся затем вторжение войск ее величества в Египет ну совсем никак не было с этим связано. Если инвесторы беспокоились по поводу политической стабильности того или иного “развивающегося рынка”, Британская империя просто присоединяла его к себе51. Ненадежные заемщики не чувствовали себя в безопасности и за пределами империи, и в 1902 году Венесуэла выяснила это опытным путем: совместная экспедиция британских, немецких и итальянских канонерок привела к временной блокаде ее портов. Соединенные Штаты не жалея сил защищали интересы владельцев облигаций стран Центральной Америки и Карибского бассейна и весьма в этом преуспели52.

Но и у рынка облигаций было слабое место. Инвесторы в лондонском Сити – признанном центре мировых финансов XIX века – были крайне состоятельны, но немногочисленны. В начале столетия число британских держателей облигаций не превышало и 250 тысяч – менее двух процентов населения. Их совокупное богатство при этом вдвое превосходило ежегодный доход всей страны, а что касается самого дохода, то на их долю выпадало 7 %. В 1822 году поступления в их карманы – по сути, проценты по государственному долгу – достигали почти половины совокупных трат государства, при этом более двух третей своих доходов казна получала в виде косвенных налогов на потребление. Даже полвека спустя, в 1870-м, треть правительственных средств пускали на обслуживание долга, а более половины сборов приходило от покупателей. Надо постараться, чтобы изобрести еще более регрессивную политику налогообложения – когда процентные платежи единицам финансировались бы отказом большинства от товаров первой необходимости. Понятно, почему радикалы вроде Уильяма Коббетта были вне себя от гнева. В своих "'Сельских прогулках” (1830) он негодовал: "Когда страна живет в долг, она собирает налоги и садится за игорный стол, лишь бы получить новую порцию займа, и пронырливые одиночки наживаются за счет всех остальных, а иначе и быть не может”53. Он предупреждал, что без политической реформы вся страна окажется в лапах "тех, кто занимает у других деньги на поддержание этого монстра… ростовщиков, спекулянтов… евреев и других дармоедов, прожирающих наши налоги”54.

Коббетт мог ругаться сколько его душе было угодно: подобные тирады ничуть не ослабляли положения класса, членов которого французы называли рантье – те жили на проценты по государственным облигациям вроде французской rente. Напротив, десятилетия после 1830 года можно смело назвать золотым веком европейских рантье. Невыплаты случались все реже и реже. Благодаря золотому стандарту национальные валюты становились надежнее55. В выборах участвовали все более широкие массы людей, но рантье и это было нипочем. Появились сберегательные банки, чьими основными активами зачастую были те самые государственные обязательства, и многие люди неожиданно, пусть и опосредованно, открыли для себя прелести рынка облигаций. Но на глубинном уровне в ряды рантье принимали лишь Ротшильдов, Берингов и Гладстонов этого мира, а пропуском служили общественные и политические, но прежде всего экономические связи. В конце концов элита Европы собственноручно вырыла себе яму, и ни демократия, ни социализм были тут ни при чем: рантье погубила великая фискальная и монетарная катастрофа начала века – Первая мировая война.