Читать книгу "Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков"

– Откроешь мне двери – хлеба дам!

Магическое слово «хлеб» сделало свое дело: я вынул из пробоя палку – замков ведь тогда не навешивали – и выпустил Толю. Нам с ним было по шесть лет. Мы с ним стали играть в прятки, бегали, смеялись, на время я даже забыл об обещанном хлебе. Но Толя пригласил меня в сени и дальше – в чулан.

В чулане на самодельной скамейке стоял небольшой сундучок. Толя открыл его – там лежал каравай ржаного хлеба и нож. Мы понемножку отрезали, съели, а потом опять понемножку отрезали. Толя сказал: «Это к опослею», то есть к вечеру, а я положил свой кусочек себе в карман. Я, конечно, не знал и не задумывался, чей это хлеб. А Толя сказал, что это хлеб их постояльца – пленного немца.

Я закрыл Толю в доме обратно на палку и пошел домой. Мне было боязно – а вдруг узнают про это дома? Но вся боязнь проходила, когда я нащупывал в кармане кусочек хлебушка. И по дороге я весь его и съел.

Так мы с Толей еще раза два воровали у пленного немца хлеб. А на третий он нас застал за этим делом. У меня аж ноги подкосились, когда я увидел перед собой здоровенного немца, и в горле у меня прямо пересохло от страха. Мы стояли с Толей как вкопанные, не стремясь убежать. А немец улыбнулся, погладил нас по головам и сказал:

– Куша, куша, не боись. Нужна – бери и куша, куша.

После этого мы уже без опаски резали и ели этот хлеб, он казался нам таким вкусным. Я не запомнил имени того немца, а может, он и не немец был, тогда ведь на стороне фашистов воевала вся Европа. И тем не менее я благодарен этому человеку и до сих пор вспоминаю вкус того самого хлеба с привкусом военного детства…

Хочу закончить стихами поэта Михаила Исаковского:

Ушло мое детство, исчезло, пропало,Давно это было, давно.А может, и вовсе его не бывалоИ только приснилось оно…

Сейчас мне 69 лет, скоро будет 70… А детство – как будто вчера было…

Валентин Васильевич Бабиков, ветеран, Кировская область, Верхнекамский район, пос. Рудничный

Пузанчик

Как-то пришлось мне побывать в маленькой лешуконской деревушке. Екатерина называется. В ней было тогда всего-навсего семь домов. На самом бережку Мезени – дом деда Артемия Базарева. Его уж в живых не было, а внуки каждое лето приезжали сюда, как на дедушкину дачу, и часто добрым словом вспоминали Артемия Никитича, работящего да расторопного мужика.

А однажды рассказали такую историю.

Очень любил Артемий почаевничать. Идет с работы, еще за порог не переступит, а уже торопит:

– Старуха, наставляй самовар!

И так несколько раз на дню-то. Пообедает, отдохнет малость на полатях – и опять самовар пыхтит на столе.

Называл его дедушка ласково – пузанчиком. Потому что тот был похож на большой пузатый арбуз, только с ножками и с трубой.

Никитич священнодействовал за самоваром. Каким-то, лишь ему известным способом заваривал чай. Не торопясь доставал из баночки мелко-мелко наколотый сахар и начинал пить вприкуску, сладко причмокивая от удовольствия.

Сколько чашечек он выпивал – никто не считал. Но помнят, что по утрам бабушка Афимья всегда ставила в печь чугун с водой. И когда пузанчик осушался, Афимья выливала в него кипяток из чугуна. И Артемий продолжал чаепитие.

Уж пот льет ручьем, а он наливает чашку за чашкой. Летом взмокшую от пота рубаху вывешивал в распахнутое окно. И соседи непременно примечали:

– Артемий вон уж рубаху сушит. Не иначе как весь самовар одолел.

Долго служил дедушке пузанчик. Правда, не раз он страдал от оплошности хозяина. Сунет тот пылающую лучину в трубу, а воды-то залить забудет.

Спохватится, когда пузанчик раскалится до синевы и кран хлопнется на пол.

От горя такого спасал только сосед – паяльных дел мастер. Оловянные трубы портили вид пузанчика, но Артемий по-прежнему радовался, когда самовар стоял на столе и весело пел на все лады.

А однажды случился большой конфуз.

Поставил Никитич пузанчик на стол, отвернул кран, а вода побежала тонюсенькой струйкой. Из-за накипи, ясное дело.

Дед долго ковырял в кране и шилом, и проволокой. Потом решил продуть его. Обмотал тряпкой, чтобы не обжечься, и дунул изо всех сил. Кипяток выбросился через самоварную крышку. Артемий схватился за ошпаренный лоб. Что тут было! Дед ругал самовар самыми последними словами. Обзывал его бессовестным пузаном, болваном стоеросовым. И даже плюнул в него и назвал «старым стюлем» и «олухом царя небесного». Грозился, что больше близко не подойдет к нему, нахалу бесстыжему.

А Афимья со страху спряталась в комнате.

Мало-помалу дедушка успокоился. Афимья вышла из укрытия и сбегала в чулан, принесла ворвани[3] и смазала дедушкин лоб. Говорят, топленый тюлений жир очень помогает от ожогов.

…Близился вечер. Артемий постукивал топором на повети. Афимья пребывала в нерешительности. Ведь время приближается к чаепитию, а будет ли дедко сегодня пить из своего пузанчика?

Но наконец, старушка осмелилась и, чуть приоткрыв дверь на поветь, робко спросила:

– Дедко, ставить ли самовар-то?

– Ставь, ставь. Куда, к водяному, денешься, – умиротворенно ответил дед.

И долго еще Артемий жил в большой дружбе с пузанчиком…

В. Соснин, г. Северодвинск

Рассказы бабушки Тимонихи

Тимониха она потому, что отца Тимофеем звали, Тимоней по-деревенскому. Ульяне Тимофеевне Кочериной восемьдесят годков уже стукнуло, но она в ясном уме и при хорошем здоровье пребывает. Родом Тимониха из Приозерного района (был такой в Архангельской области, да поделили его меж собой Плесецк и Каргополь), из села Конево. Там она полжизни прожила, пока нужда не привела ее в Архангельск на заработки на Исакогорскую лесобазу. За плечами Анны Тимофеевны долгая-долгая жизнь, за которую она чего только не повидала…

Сладкий грех с запахом горелых валенок

– Новогоднюю историю, говоришь, тебе рассказать? Не знаю, каку и вспомнить… Разве что вот про катанки[4], которы сожгла. Ты только порато[5] не хохочи да не осуждай меня, старуху, за эту историю. Сичас вон по тиливизеру еще и не тако показывают. А я тоже молода была, так что ничего срамного нету…

Ну вот, замуж я вышла рано, в восемнадцать годиков. Саватий-то мой уж больно сердитой по первости был, строгой. Старше меня на десять годов дак. На войне его потом убили. А тогда, в тридцать-то четвертом годе, в лесу он работал, на заготовках. Бригадирил там. В лес-то мужики понадолгу уезжали.