Читать книгу "Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое! - Екатерина Мишаненкова"

Эту историю описывала в своих мемуарах «В плену времени» и последняя возлюбленная Пастернака Ольга Ивинская, которую такая просьба тоже глубоко потрясла.

Нам говорили, что Белла Ахмадулина и многие молодые вокруг нее (и кроме нее) сочувствуют Б.Л. и хотят как-то помочь ему, но не решаются приблизиться, потревожить его, не знают как выказать свою любовь, сочувствие, поддержку. Панкратов и Харабаров через знакомство с Ирой в этом больше преуспели и какую-то моральную поддержку Б.Л. оказали. Но и в нее попала ложка дегтя. Борис Леонидович так об этом рассказал Евгению Евтушенко.

– Были у меня Юра и Ваня, сказали – если не подпишут письмо Фирсова с требованием высылки меня из России – их исключат из института. И спросили – как быть? Ну что вы, – ответил я, – какое это имеет значение, пустая формальность – подпишите. И, выглянув в окно, увидел, что они побежали вприпрыжку, взявшись за руки. Какая странная молодежь, какое странное поколение. В наше время так было не принято.

Да, я видела – этот поступок Б.Л. не смог душевно принять, как не мог он принять никакое предательство.

Ольга Ивинская, «В плену времени».

Ахмадулина сумела отнестись к этой истории на удивление трезво для такой юной идеалистки, какой в то время была. Она всегда твердо стояла на земле, и никакие высокие идеалы не затмевали для нее здравый смысл. «Я совершенно их не бранила, – говорила она, – я думала, да куда они денутся, в армию пойдут или что? Я думала, что они беззащитны в своем сиротстве, в этом вот, один из Сибири, другой откуда-то из Казахстана, и именно из-за их уязвимости на них и обратили внимание. Просто для себя вдруг, впервые для себя, я четко поняла: все мои страдания, горе – не сравни одно с другим. Но это такая первая проверка человеческой сути. Ведь все-таки, кроме метростроевской оранжереи с тропическим помидором, конечно, опыта было немного…

Надо сказать, что я с ними не поссорилась, никаким укором их не задела, то есть я понимала, что это вот еще по молодости, я понимала эту слабость, которая так легко поддается гнили и гнету…»

Она не зря так подробно описывала свои мысли, чувства, ощущения от этого поступка бывших приятелей. Ведь и ей давали это письмо на подпись. Но она не подписала. А потом смотрела на окружающих, на людей, с которыми вместе училась, дружила, и думала: почему они подписали? И не просто думала, а анализировала, пыталась заглянуть в их души, понять, что ими двигало. А поняв, не стала осуждать. Страх – вот что было в то время бичом общества. Люди росли в страхе и не могли от него избавиться, даже когда страна со скрипом стала меняться и эпоха репрессий осталась позади. Хотя далеко ли позади? Травля Пастернака началась, когда со знаменитого «дела врачей» прошло всего пять лет, и все хорошо помнили, чем может обернуться непослушание.

Ахмадулина признавалась, что этот всеобщий страх был не чужд и ей тоже. Как-то ночью, после того как она отказалась подписывать письмо против Пастернака и ей уже пригрозили всеми карами небесными, начиная с исключения из института и заканчивая смутным призраком лагерей, около ее дома остановился автомобиль. И ей стало страшно. «Я испугалась, – признавалась она, – потому что у меня была моя любимая собака, которая и была куплена на тот первый гонорар. Он долго со мной жил, и это навсегда оставалось и сейчас моей осталось трагедией – мысли об этой собаке. Вот я подумала, как он испугается, я подумала, что это за мной пришли».

«За мной пришли» – страшные слова, которые сейчас уже не несут той смысловой нагрузки, что в 50-е годы. Но тогда это был ночной кошмар любого человека. Страшные истории о том, как по ночам у дома останавливается черный автомобиль, туда сажают человека, и больше он никогда не возвращается, даже не обсуждались на кухне. Об этом вообще лишний раз не говорили. Просто все знали, что так бывало, а значит, может случиться и с ними.

Но страхи Ахмадулиной оказались напрасны, это были как раз Панкратов с Харабаровым, которые хотели с ней поговорить и, видимо, как-то объяснить свой поступок. Но это было бесполезно – она уже все для себя решила. «Они пришли и с каким-то таинственным видом, – говорила она, – потому что они не могли впрямую оправдаться, а я как-то и не желала слышать оправданий. В общем, мне навсегда, на всю жизнь, они стали совершенно чужими людьми. Но про себя я думала, потом я думала, что они не могли по-другому, я жалела, я понимала, что их исключат из института, возьмут в армию, они бездомные, сироты, но… Мне было как-то иначе. Их очень искушали, а меня – нет…»

Я постоянно чувствую свою соотнесенность с миром и явью, к которой мне особенно мучительно приспосабливаться, даже по сравнению с другими поэтами. Абстрагироваться от внешних событий? Нет, у меня нет такой возможности.

Сейчас, когда я в опале, мне особенно трудно, но с другой стороны – я надеюсь, что обрету для себя нечто в связи с этой опалой. Поэт должен постоянно спрашивать: совершенно ли ты готов на муку? А иначе тебя сотрут или подстригут, как газон. У великих поэтов – Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой – был этот дар. Конечно, в какой-то степени время и среда предопределили их стойкость. Их детство протекало в эпоху, благодатную для воспитания ума и характера. Для них невозможно было поступиться своим талантом, своими принципами. Им нельзя было предложить выбор: спокойное существование или дыба. Но тех, кто пришли за ними, кто воспитан был в другую эпоху, уже было гораздо легче искусить. Ведь что важно: человека можно испытать любыми несчастьями, страданиями, и он останется верным себе. Но куда тяжелее испытания благоденствием. Я знаю многих людей, которые с честью вышли из испытания тяготами, но не выдержали испытания похвалами или благополучием. Это самое опасное.

Но настоящие поэты и не думают, что такое искушение возможно, – именно поэтому они велики. Поэзия ведь жестокая вещь: она не прощает тем, кто купился, запятнал себя – это мгновенно чувствуется в слове, и такие поэты лично мне неинтересны. В то же время даже в ужасной судьбе Марины Цветаевой я нахожу для себя утешение.

Казалось бы, что может быть трагичнее: девочка, родившаяся в прекрасной обстановке, чье детство протекало среди людей с высоким разумом, открытым для красоты. И настоящее чудо было содеяно – снова появился в России поэт с необыкновенно ярким умом и талантом. А потом невыразимые, ужасные испытания, известные всем. И все же мы сейчас находим утешение в том, что Марина не была сломлена, не поступилась ничем. И я иногда думаю, если Бог предъявит счет человечеству за страшные злодеяния, которые на земле совершались, за уничтожение миллионов людей, и в том числе лучших, таких как Мандельштам и Платонов, чем же человечество оправдается? Чем оправдаются все эти любители сервантов и телевизоров, доносчики и убийцы? Наверное, они будут оправдываться тем, что в ту жестокую эпоху жили, создавали шедевры и остались в памяти Мандельштам, и Платонов, и Цветаева. И, несмотря на то что они были уничтожены, человечество, может быть, будет прощено за то, что они все-таки были. И это характерно не только для нашей страны – повсюду поэтам приходится страдать, ибо так уж устроено, что поэзия несовместима с благополучием. У нас эти примеры ослепительны.