Читать книгу "Вкус пепла - Станислав Рем"

– Помогите! – прошептали бледные, обескровленные губы. – Все, что пожелаете! Лева должен жить! Иначе… Роза не переживет смерть Левочки. У нее больное сердце. Сначала Сережа, теперь… Хотите деньги? Не эти совдеповские бумажки. Настоящие. Золото. У меня есть счета в банках. Не здесь. В Лондоне, в Цюрихе. Все что угодно, только помогите!

Инженер стал опускаться с табурета, чтобы пасть на колени.

– Перестаньте. – Озеровский кинулся к подследственному, принялся поднимать того. – Сядьте и успокойтесь. – Голос следователя звучал глухо, так, чтобы за дверью камеры, если вдруг подслушивали, никто и ничего не смог услышать. – Я помогу. Не знаю как, но попробую. Только и вы должны помочь. Мне нужно знать о вашем сыне все. Понимаете, все.

– Но ведь вы можете обо всем узнать от самого Левочки.

– В том-то и дело, что у меня сейчас нет такой возможности.

Иоаким Самуилович потух. На глаза постаревшего мужчины навернулись слезы.

Озеровский вернулся на свое место и продолжил говорить более громким голосом.

– Единственное, что могу вам сообщить: ваш сын находится в этой тюрьме. Ждет приезда высшего чина, из Москвы. И с ним все в порядке.

Канегиссер утвердительно закивал головой. Он понял, что последняя фраза прозвучала специально, чтобы он убедился: сын жив, находится рядом. А значит, можно рассчитывать на свидание. А может, и на нечто большее.

Инженер сунул руку в карман пиджака, вынул из него платок, принялся быстрыми, нервными движениями вытирать покрывшийся крупными каплями холодного, болезненного пота лоб.

– Что? Что вы хотите услышать от меня?

– Начнем с того, что вам известно о том, где проводил ночи Леонид?

– Ничего. Честное слово! Лева всегда был, как бы так сказать, застенчив, скрытен. Даже Сережа Есенин как-то пошутил, что именно с Левы Чехов писал «Человека в футляре». Шутка, но доля истины в ней имеется. Честно признаться, Леонид уже давно не ночевал дома. Больше месяца. Сначала жил у Володи, потом…

– Перельцвейга? – перебил подследственного Озеровский.

– Да, у него. А откуда вам известно про Володю?

– Рассказала ваша супруга. Час тому назад.

Подбородок арестованного дрогнул.

– Как она? То есть я… Что с ней?

– Не волнуйтесь. Все в порядке. Держится. Вот с ней свидание мы вам устроим. А после смерти Перельцвейга где проживал Леонид?

– Про последние две недели мне ничего не известно. Я несколько раз спрашивал Леву, но он отмалчивался. Один раз даже возмутился. Кричал, что лезем в его личную жизнь.

– А что-то необычное в настроении сына, его поведении в последнее время не замечали?

– Вроде нет. Каждый день, ну, почти каждый день приходил часа на два-три. Закрывался в комнате дочери. О чем они там беседовали, не интересовался. А про необычное… – Старший Канегиссер встрепенулся. – А знаете, было, сегодня утром, – инженер быстро облизнул кончиком языка пересохшие губы. – Лева никогда не приходил утром. Всегда только днем или вечером. А сегодня пришел очень рано. Часов в восемь. Мы только проснулись. Неожиданно предложил сыграть в шахматы. Проиграл. Сильно расстроился. Будто от игры зависела его жизнь. А потом ушел.

– Деньги просил?

– Что вы! Лева очень гордый. Мне даже иногда приходилось его заставлять брать от меня некоторую сумму.

– Ваш сын взял напрокат велосипед, за который оставил в залог пятьсот рублей. Как думаете: откуда у него деньги? Ведь он, как я понимаю, нигде не служил. Частные уроки не давал. А деньги при нем имелись. Откуда?

Иоаким Самуилович отрицательно покачал головой:

– Понятия не имею.

– Жаль, – тихо произнес Озеровский, – а я надеялся, что вы меня поняли. Что ж, раз не знаете, так тому и быть. Следующий вопрос…

* * *

Глеб Иванович с силой грохнул телефонной трубкой о металлический рычажок. Разговор с Зиновьевым получился крайне неприятный.

Телеграмма, не согласованная ни с Кремлем, ни с ним, Бокием, разосланная председателем Петросовета по всей Северной области, однозначно гласила: ЧК обязана провести аресты всех подозрительных лиц, независимо от возраста, пола, сословия. Отсюда вытекало: вскоре тюрьмы будут переполнены людьми, которых задержали не по факту совершенного преступления, а лишь по причине подозрительности, даже не в подозрении в совершенном или готовящемся правонарушении. А далее, само собой, следовало ожидать логического продолжения. Следственные группы, состоящие в основном из бывших рабочих, солдат, матросов, которые и до того работали непрофессионально медленно, на ощупь, теперь физически не смогут справиться с огромным потоком дел, внезапно обрушившихся на них. Что приведет к еще большему переполнению и без того переполненных тюремных помещений. Но и это не все. А чем кормить арестантов? Не впроголодь же их там держать? Опять же уголовники. Как их совместить с политическими? Грозит бузой. И как в такой обстановке работать Ревтрибуналу?

На столь невинный вопрос Бокия Зиновьев разразился истеричным криком, который перешел в угрозы. Глебу Ивановичу припомнили все, в том числе и отказ в помощи Яковлевой. Бокию непроизвольно вспомнились слова наблюдательного Доронина, что Варька таки сблизилась с патлатым председателем. И не только на политической почве.

К счастью, на том беседа и закончилась. Зиновьева кто-то позвал, он первым оборвал связь.

Глеб Иванович сел на стул, принялся шарить по карманам. Где портсигар, чтоб его…

В дверь постучали.

– Товарищ Бокий, – в образовавшуюся щель между дверью и косяком проникла голова конвойного Попова, – арестованный.

– Что значит, арестованный? – гнев чекиста нашел себе объект для выплеска столь долго сдерживаемых эмоций. – Кто арестованный? Я арестованный? Или ты арестованный?

– Никак нет, – испуганно вырвалось из уст конвоира, – они… Того… Как вы приказали, привел. Из двадцать четвертой…

– Заводи! – отмахнулся Бокий. «Вот бестолочь, – выругался про себя самого хозяин кабинета. – Попов-то при чем?»

Белый прошел в глубь кабинета, остановился. Взгляд полковника пробежал по знакомой обстановке, которая практически не изменилась с тех пор, как ее покинул прежний хозяин – один из высших чиновников, входивших в окружение Петербургского градоначальника, и которая теперь мало сочеталась своим богатым убранством с заскорузлой кожанкой чекиста.

Взгляд полковника задержался на зеркале. Оттуда, из стеклянного зазеркалья, на Олега Владимировича глянул незнакомый человек. Первое, что бросалось в глаза, – седая бородка, неудачно косо подрезанная неумелыми руками тюремного цирюльника. Белый ранее никогда не носил «боярского украшения», и сейчас ему было дико видеть себя в зеркальном отражении с подобным обрамлением на щеках. Далее, над бородой виднелся острый, будто у птицы, нос (не нос – клюв) в обрамлении впалых щек. Чуть выше – какие-то мутные, совершенно бесцветные глаза в глубоких колодцах глазниц. Ни дать ни взять покойник. Под бородой мятый китель с рыжими пятнами по всей ткани. И почему грязь всегда оставляет странные рыжие пятна? Под кителем такие же мятые грязные галифе. Завершали затрапезный вид сношенные солдатские ботинки без шнурков.