Читать книгу "Кадын - Ирина Богатырева"

– Ты совсем не волнуешься за свою деву? – услышала я над собой. Это был Талай. – Зонар – сильный воин, он не раз побеждал в поединках. К тому же он старше.

– Почему же он здесь? Почему не женат?

– Он говорит, духи ему запретили жить домом, пока не сделает он чего-то – я не помню чего. Он бродяга, Зонар. Летом не появляется в станах, высоко в горах его охотничьи места. Зимой спускается, чтобы выменять пушнину. Думаю, он не спешит выполнить условие духов, ему по душе жить одному.

Охотник-бродяга. Мне показалось, что я слышала о нем. Говорили, он охвачен каким-то ээ, даже зимой охотился только в одиночку. И хотя своего хозяйства не имел, все считали его богачом, так много пушнины он мог набить.

Я стала пристальнее вглядываться в него. Духа, его пленившего, я не видела. Но и ээ-помощника не удалось мне рассмотреть. Охотник был пуст, как до посвящения. Я не могла понять, как возможно такое. Чтобы проверить, я взглянула на Очи, но ее крылатая рысь была рядом.

Тут закричали сильнее, и я опомнилась. Зонару удалось сбить Очи с ног, и он уже готов был придавить ее, как она, изогнувшись вся, опираясь на предплечья и ступни, выбросила одну ногу вверх, целя в голову, и тут же вскочила. Зонар отпрянул, кровь брызнула на снег из разбитой губы. Люди закричали, парни бросились останавливать бой, раз кровь показалась. Очи была готова драться дальше. Ее оттащили.

Стали спорить, кто победил. Одни говорили – Очи, она закончила поединок кровью. Другие – Зонар, он повалил Очи. Спросили их, что думают сами. Очи отерла лицо снегом и сказала глухо:

– Я не знаю ваших обычаев.

Зонар жевал снег и сплевывал кровавую слюну. Из разбитого носа текла кровь, но зубы остались целы. Он долго не отвечал, потом, отплевавшись, натянул шубу и молвил – и теперь голос его был не ленив:

– Луноликой матери девы – крепкие воины. Я рад, что испробовал это. Не знаю, кто из нас победил. Но знаю, что ей больше нужна моя победа, как кобылице – усмирение.

И он метнул на Очи взгляд. Она вспыхнула, порывисто подхватила шубу и нож с земли, взяла свою лошадь и умчалась.

– Те! – словно с досадой, но между тем усмехаясь, сказал Зонар.

Возбужденные боем люди вернулись в дом. Снова расселись вокруг очага, но теперь говорили только о поединке. Зонар же сел в свой угол и не принимал участия в разговоре. Я видела, как Антула подала ему чашу, но он с такой усмешкой взглянул на нее, что, хоть ни слова не проронил, вдова отошла как обруганная. Он развалился на подушках, но шутки больше не веселили его, больной рот мешал жевать смолку. Скоро он поднялся, натянул шубу и ушел, ни слова никому не сказав.

Мне тоже уже не в радость было сидеть в этом доме. Все думала об Очи, куда она ускакала. Надеялась, конечно, что вернется в дом к отцу, но она слишком была своенравна. Могла и в лес убежать. Потому, распрощавшись со всеми, я ушла. Поднималась вьюга, и я все оборачивалась: вдруг откуда-нибудь вынырнет моя Очи, вдруг ждет меня, в дом не решаясь ехать. Но не было никого, лишь тьма. Только собаки изредка взлаивали на вьюгу, пугая бродячих ээ.

Дома Очи не оказалось. Отец спал на своем ложе открыто, как полагается неженатому воину: толстые войлочные занавеси давно были убраны от его постели, давно он уже вдовел. Мамушка дремала у очага по своей привычке. Сколько помнила я ее, она редко ложилась. Если кто приходил или головешка падала, она просыпалась, поправляла огонь, не надо ли чего, спрашивала. Я ей улыбнулась, махнула, чтобы спала дальше, и к своей постели пошла.

Ее никто не трогал с того дня, как я ушла на посвящение, никто детской соломенной занавеси не убрал, и я, подойдя, остановилась, не решаясь ее сдвинуть. Вспомнилось мне, как хорошо спалось за нею, как проникал в щели свет очага, а проснувшись, лежала я и подсматривала, как служанки хлопочут, нюхала запахи и улыбалась тому, что мне их видно, а им меня – нет. Забавно так становилось, будто щекотал кто-то нежно. И смеялась я сама с собой.

Вспомнилось это, и так дорого мне стало собственное детство, что не стала снимать занавесь. Еще хоть ночку посплю как дитя – так я решила и юркнула за нее. Там шкуры лежали, подушки мои душистые, набитые травами. Растянулась я и заснула вмиг, родным уютом успокоенная.

Только вдруг проснулась. По дому ходили тени, и слышался глухой шепот Санталая: «Вот тут, бери, клади там. И это, да». Выглянула я в щель: три фигуры в углу для гостей постель клали. Одна – Санталай, другая – мамушка, а третьей оказалась Очи.

– Шеш, что делаете? – позвала я шепотом. Они обернулись, а я махнула Очи: – Иди сюда. Спи здесь, обеим хватит места.

Они подошли все вместе, мамушка светильник держала.

– Какая упрямая она! – говорил Санталай, пока Очи ко мне залезала, обувь снимала. – Так бы и не пошла в дом, если б не я. Как ворона, на крыше сидела, за конька держалась. Я ей: слезай, говорю, а она молчит и не двигается. Те, думаю, примерзла дева-воин! – Он засмеялся, хотел продолжать, но я его перебила:

– Шеш, брат, спи иди, отца разбудишь, – отмахнулась я и за занавес залезла.

Санталай был пьян, шагом плавучим, как дурмана объевшийся конь, прошел к своему ложу и, пока мамушка с него, как с ребенка, стягивала шубу, а после и сапоги, долго еще рассказывал, как снимал Очи с крыши. Крыша у нас войлоком крыта и много разных зверьков на ней, как на праздничной шапке отца. У отца царь-барс на макушке шапки – барс и на крыше, знак царского рода. Еще конь был на шапке слева и птица справа, и знак доли охотника над лбом – олень на маленьком шаре. Все это в том же порядке и на крыше стояло. Я представляла, как, пьяный, лез туда Санталай и уговаривал Очи спуститься, и смеялась в кулак. Наконец он повалился и уснул.

Очи же все не ложилась, шубы не снимала, сидела, колени руками обняв. Снег на ней стаял, шкуры намокли, и запахла постель овчиной, тепло и душно. Я сладко потянулась, натягивая шкуру на плечи, и кивнула ей: ложись. Но она не двинулась, только посмотрела на меня через красноватый мрак дома, и что-то странное мне показалось в ее взгляде. Я приподнялась на локте:

– Что с тобой? – Она не ответила. – Долго там сидела? Сильно замерзла? Может, есть хочешь?

– Я умираю, Ал-Аштара, – сказала она вдруг таким глухим голосом, будто отвечала из-за войлочной стены. – Я хочу убить его, но мне жалко его. Это колдовство, сестра? Камка не учила меня такому колдовству. Это мужское колдовство? Я думала подстеречь и убить его. Но я не смогла достать нож, как увидела его снова, когда вышел он из дома вдовы, – и разревелась. Как баба разревелась, Ал-Аштара! До самого дома его провожала и не могла убить, только слезы глотала, как битая. Что со мной, Аштара?

Она говорила тихо и с болью, серьезно очень говорила, а я поверить не могла, что слышу от нее такие слова.

– Очи, что ты! Почему ты хотела его убить? За такое убийство положена смерть, отец судил бы тебя и казнил. Если один оскорбил другого, то в открытом поединке решают, кто прав, а не так – ночью, тайно. Да и чем он тебя оскорбил, Очи? Тем ли, что хорошо дрался? Отец не принял бы такое обвинение даже для поединка!