Читать книгу "Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева"

– А что, если я откажусь?

Брюханов поглядел на него с брезгливым сожалением:

– Сопьетесь, Григорий Олегович. Быстро! И денежки ваши – увы! – не помогут. Уж в чем, в чем, я в этих вещах разбираюсь.

И тут растворилась подъездная дверь. Она была в пышной коротенькой юбке, простой белой кофточке. Подобраны волосы, шея открыта.

– Теперь повторяйте за мной, что сказать! Вы без разрешения съездили в Питер, нарушили правила. Вас засекли. И был разговор вот по этому поводу. Теперь все улажено, разобрались.

– А если вдруг я от всего откажусь? – опять очень быстро спросил он Брюханова.

– А вы не откажетесь. Это невыгодно.

Брюханов лениво посмотрел на подбегавшую к ним Еву, усмехнулся, словно они закончили какой-то пустяшный разговор, и отошел. Фишбейн заметил, что на том месте, где была его черная машина, пусто.

Ева осторожно взяла его под руку:

– Пойдем. Я хотела тебе рассказать…

Она прижалась к его плечу, и он почувствовал едва уловимый свежий запах ее только что вымытых и еще не до конца просохших волос.

– Ты вымыла голову?

– Да.

Под мостом опять прогрохотал поезд. Блики режущего глаза солнца заскользили по ее лицу.

– Мне позвонил кто-то и сказал, что ты не имел права покидать Москву. Поэтому с тобой беседуют и просят меня не мешать. А потом опять позвонили и сказали, что недоразумение улажено. Это правда?

– Да, правда. А мама твоя?

– Она, слава богу, на даче. От мужа пришла телеграмма. Смотри.

Ева торопливо достала из сумочки серый листок, расправила и протянула ему: «Люблю, умоляю вернуться».

– Пойдем отсюда, – дернулся Фишбейн. – Могла бы его телеграмм не показывать!

Она покраснела:

– А что, разве лучше скрывать и темнить?

– Какое мне дело, о чем он там просит! Ведь ты не вернешься к нему?

– Не вернусь. Поэтому и показала.

– Прости, я не прав. Просто нервы сдают. Откуда я знаю, что будет?

– Я тоже не знаю, что будет.

– Увидишь, я скоро приеду опять.

– Но как? Тебя могут сюда не впустить!

Фишбейн взял в ладони ее лицо. Ева закрыла глаза. Да, каждое прикосновение к ней и даже такое – простое, невинное – приносит какую-то дикую радость. Как будто обоих их заколдовали.

«Сказать обо всем? Нет, она испугается!»

– Даю тебе слово: я скоро приеду.

Она, не открывая глаз, робко улыбнулась. Он впился в ее губы и оторвался только тогда, когда им обоим дышать стало нечем.

– У нас еще день, ночь и пара часов. У нас уйма времени, Ева! Пойдем.

Снова поймали машину. Долго ехали до ВДНХ, целовались на заднем сиденье, не отрывались друг от друга. Ее тонкая шея покрылась красными пятнами. Она посмотрела в карманное зеркальце:

– Куда я такая теперь появлюсь?

– Мне хочется так тебя всю… ну, затискать, так зацеловать, чтоб ходить не могла! Лежала бы и вспоминала меня!

В гостиницу она не пошла, осталась ждать в машине. Фишбейн влетел в свой номер, быстро принял душ, удивившись, что горячей воды нет, а есть ледяная. Переоделся и бросился обратно. Перед лифтом столкнулся с Бэтти. Она улыбнулась накрашенным ртом.

– Тебя все искали. Ты ездил куда-то?

– Я ездил, – ответил Фишбейн, удивляясь, зачем он с ней спал. – Я люблю тебя, Бэтти. Ты – лучший мой друг, ты такая хорошая.

– И я тебя, Герберт. – Она просияла. – Ты счастлив?

– Я счастлив, – ответил Фишбейн.

Он увидел, как Ева, нагнувшись, поправляет ремешок своей босоножки, и сразу его обожгло: вот этот изгиб ее хрупкой спины и волосы, скрученные светло-сизым от желтого солнца узлом на затылке… Любить ее жадно, телесно, всей силой хотелось до одури. В слоистой глубине памяти проплыли торопливые призраки его женщин: Джин-Хо, Драгоценного Озера, Эвелин, немецких девчонок еще до Нью-Йорка, потом этой… как ее звали? Да, Барбары. Она еще суп такой вкусный варила. Чернильного цвета, с укропом и перцем.

Они бродили по городу, взявшись за руки, сидели на клейких скамейках, мочили горячие лица водой из фонтанов. Говорили только обрывками самых незначительных фраз и почти не слышали друг друга. Город был громким, заглушал голоса, оставляя только смех, который вырастал из автомобильных гудков, подобно раскрытым головкам подсолнухов. В Елисеевском купили два горячих пирожка с мясом, руки их залоснились от масла. Ева захотела пить, они встали в очередь к одному из автоматов, и через десять минут выпили по стакану ярко-розовой воды «малина с сиропом». Людская река текла по улице Горького, и Фишбейн подумал, что ни один человек из этой большой сумасшедшей толпы сейчас так не счастлив, как он. Вечер, отечески-ласково подкравшийся к разгоряченной столице, уже зажигал фонари, лица женщин казались моложе, тела их доступнее, и только пронзительный запах цветов, вдруг ставший сильнее, поскольку все клумбы уже умудрились полить до заката, соперничал с запахом женских духов. Перед знаменитым «Коктейль-Холлом» река замедляла течение, делилась на два рукава: один, совсем узенький, но очень бурный, втекал в «Коктейль-Холл».

Они тоже вошли, заказали фирменный пунш. Официантка с почти до висков подведенными глазами оценивающе укусила взглядом Фишбейна и сделала грудью такое движенье, как будто ей очень мешает одежда.

– Откуда здесь музыка? – Он улыбнулся, открыв свои ровные, крепкие зубы.

– У нас там оркестр на втором этаже, – сказала она. – Там танцуют. А руководителя все называют не Яковом, а Мопассаном. Пойдите взгляните. С усами и на Мопассана похож.

Фишбейн, знающий Мопассана исключительно по фамилии, обнял Еву за плечи, и они, под взглядом начитанной официантки, поднялись на второй этаж, где маленький оркестр играл мелодии из песен Азнавура и несколько томно обнявшихся пар топтались почти что на месте, вдыхая друг друга и глядя друг другу в глаза и на губы.

– Я больше терпеть не могу, – сказал возбужденный влюбленный Фишбейн в затылок единственной женщины Евы. – Поедем в гостиницу.

Она тихо покачала головой:

– В гостиницу – нет.

– А куда? – спросил он.

– Поедем в Серебряный Бор. На троллейбусе.

9

Сколько раз он вспоминал эту ночь? Сто, двести? Наверное, больше. И то, как они почти бежали к остановке троллейбуса на Красной площади, а небо, перегруженное звездами, нависало над их обреченными головами, и каждая в небе звезда точно знала, что ждет их обоих, когда ждет и где, и как подкатил долгожданный троллейбус, сам синий, с наивным собачьим лицом, и, их подобрав, как поплыл, заскользил по этим негаснущим, праздничным улицам… Все, кто ехал с ними, сошли раньше, растворились в листве, растаяли в воздухе, остался стеклянный коротенький звон чужих неразгаданных жизней, дымок погасших костров, светлячков на траве. Фишбейн не запомнил их лиц.