Читать книгу "Идеаль - Фредерик Бегбедер"

— Я хотел бы умереть в твоих объятиях.

— Oh no please! I will have to remove the body![70]Знаешь историю про старика и умирающего Пушкина?

— Niet.

— Пушкин умирает, объявляют о его кончине. Старик, ожидавший у входа в дом, начинает горько рыдать. Его спрашивают: «Вы что, родственник?» — «Нет, — отвечает старик, — я русский».

Вот почему я предпочитаю Петербург Москве: тут любовь к легким бабкам и красивым бабам скрашивается культурной славой и исторической гордостью. Это город остановленных часов, застывших в стоп-кадре квартир и черствого черного хлеба, который все равно едят. Прошлое то и дело всплывает на поверхность и давит всей своей тяжестью на настоящее. В Москве же пытаются забыть прошлое, полагая, что оно только тормозит будущее. В Санкт-Петербурге прошлое — это залог будущего: об этот город Гитлер себе зубы и обломал. В течение девятисот дней блокады ленинградцы ели клей, прогорклый маргарин, крыс, людей и землю. Из 3 миллионов жителей погибло 800 тысяч. Немало «бодиз» им пришлось «ремувать»! Русские функционируют как мои мозги: они сохраняют только приятные воспоминания. Список сотрудников КГБ — стираем. Прах императрицы Марии Федоровны — перезахораниваем с большой помпой в Петропавловской крепости. ГУЛАГ — сдаем в архив. Победу над фашизмом — празднуем. Жертвы сталинизма — какая безвкусица! Героев русской армии — дозволяем (кроме тех, кто задохнулся на подлодке «Курск»). Возраст придает здешним зданием величие, которому просто так не научишься. На каждом углу попадаются театры в стиле рококо и литературные кафе. Вы знали, отец, что я наверняка влюблюсь в этом призрачном пейзаже. Одно модное заведение названо тут в честь Онегина, романтического денди, придуманного Пушкиным. Если я когда-нибудь открою ночной клуб в Питере, то назову его «Грушенька», в память отчаянной пожирательницы мужчин из «Братьев Карамазовых». Не будем забывать, что в Санкт-Петербурге воздвигают памятники испорченным юнцам, пьяницам, гулякам, волокитам и погибшим. Пушкин, этот обманчиво легковесный писатель, сравнил Петербург с окном, прорубленным в Европу. Windows on Europe? Еще есть «Литературное кафе», где поэт последний раз пропустил стаканчик, прежде чем пасть на дуэли от руки любовника своей жены. Лена все мне показала; до сих пор не могу понять, почему она меня выгуливала всю ночь, словно девочка, выводящая пописать своего пса. Наверняка хотела проявить любезность по отношению к другу исповедника своей матери. Увы, я принял ее хорошее воспитание за зарождающееся чувство… Я не знал уже, на что смотреть — на Лену или Петербург? Одно другого стоило. Как правило, она затмевала собой город. Жизнь берет верх над мрамором, шипучая юность подавляет каменные кариатиды. Тут всему триста лет. Даже пианистке из моего отеля, которая поставила розу и подсвечник на черно-белый рояль.

Одна только Лена была моложе. Она скромно шла впереди, зажав в руке свой бук, и волосы, взлохмаченные радостью жизни и здоровьем, струились водопадом по ее плечам. Я могу наизусть процитировать ее первую фразу, произнесенную в «Caviar Bar»: «Hi, I am visiting you on behalf of father Ierokhiromandrit. My name is Elena but everybody calls me Lena».[71]По-моему, у меня еще никогда так не сносило крышу. Что за напасть, почему при виде этой миниатюрной блондинки четырнадцати лет мне тут же захотелось завыть на луну, засунуть язык в ее юный ротик, розовый, словно вишенка весной, и упасть на пол, чтобы она переступила через меня, повторяя: spakoinoi nochi. Мои друзья, наблюдавшие за нами в холле отеля, сказали, что я побагровел, пожав ей руку, и целую минуту не выпускал ее. Я помню и свои слова: «My name is Octave Parango. I work for „Aristo Agency“ and I have been looking for you since I arrived in Russia».[72]Фредерик Серсо из агентства «Madison», наверно, так же выпучил глаза, увидев пятнадцатилетнюю Летицию Каста на пляже в Кальви. Я немедленно поклялся молочно-белой девчонке, что она выиграет конкурс — ведь всякое соревнование утратило теперь смысл, она оставила всех соперниц далеко позади самим фактом своего рождения, что я непременно факсану ее фотку Эллен фон Унверт и Марио Соррети и издания «Bazaar» во всем мире будут рвать ее на части, но все равно они ее недостойны, только теперь ей придется скрывать свое великолепие и не выставлять себя напоказ, потому что ее сила отныне в уникальности и самодисциплине, как у балерин «Мариинки», а еще подать сюда икры и водки, жизнь прекрасна благодаря ей и ради нее, а Бог существует, ибо Он ее создал. Мне казалось, Лена смеется; на самом деле она просто демонстрировала свои зубки… Мне бы следовало насторожиться, услышав ее первую шутку. Когда я сказал, что у нее глаза цвета воды в гостиничном бассейне, она ответила: «Я там плавала, вода грязная». Я сразу должен был сообразить, что в этой истории роль простофили уготована мне. Лена поднялась в мой номер люкс, чтобы я отсканировал ее композитку и разослал по мейлу всем букерам планеты. Ее фотки, хоть и говенные (черно-белые, явно плод стараний приятеля-студента из Академии изящных искусств в обмен на ее невинность), поражали тем не менее бесхитростной порочностью. Она позировала полуобнаженной, и я увидел ее душу. До сих пор я не знал, что означает это слово. Никаких эпитетов не хватит, чтобы описать эту картинку, напомнившую мне карандашный набросок Дега из Музея Орсэ («Полуобнаженная женщина, лежащая на спине», 1865). Ну конечно, я наслышан о русской душе. Вера в Бога в вашей стране звучит как плеоназм. Но в ту секунду я понял, что Бог — это русская девочка с новенькими грудками и имперским взглядом, резвящаяся в Екатерининском дворце, словно фавн Льва Бакста. Нечто высшее, казалось, вселилось в ее тело, обрело земную оболочку на время одной жизни. Когда так долго ждешь милости, благодарность не знает меры. Я вынес все: ночлег на узких кушетках, разваренную баранину в кафетериях из рыжего пластика, пьянки в гостях у краснорожих семейств, разливающих табуретовку, — все ради того, чтобы наконец пережить чудное мгновенье. Аллилуйя! Лена сформулировала мою мысль поговоркой: «No pain, no gain».[73]Я уже знал, что мой нетворкинг склонит жюри в ее пользу. Когда я ее щелкнул, смутился даже мой фотоаппарат. Я опустошил мини-бар, высунув язык, словно кокер-спаниель. Я совершил все без исключения ошибки дебютанта! Не знаю уж, чем я был ослеплен — фотовспышками или любовью. Сколько раз мне повторяли: не люби, где работаешь! Классическая ловушка: начинающая моделька всего от вас добивается — от неучтенных процентов до приема у Карла Лагерфельда. Повеситься на люстре из поддельного хрусталя было бы правильнее. Ничего не попишешь: мой отец тоже любил молоденьких, с чего бы я стал нарушать семейную традицию.

8

На следующий день, уступив моим униженным просьбам, Лена согласилась сопровождать меня в Петергоф. Что-то она слишком быстро сдавалась, чтобы быть искренней, но тогда я не обратил па это внимания. Какой приказ отдал бы Петр Великий на моем месте? Немедленное нанесение увечий. Карцер или четвертование. Либо, последовав моему примеру, он затащил бы ее вглубь тенистой аллеи, меж берез и сосен, в свой летний дворец Монплезир, откуда можно любоваться сквозь лепестки раннего лета ледоколом, идущим к Кронштадту. Беспечной девочке Лене было глубоко на меня наплевать, это было видно невооруженным глазом: ей хотелось, чтобы я по блату вывел ее в финалистки, только и всего. Но вид Финского залива под бескрайним небом, белое солнце, дружелюбные облака и ее детская пробежка по местному краснокирпичному Трианону… Мне казалось, я слушаю музыку. Я сломался на картинке, дорогой мой кюре, что вы хотите, я эстет, издержки профессии. И потом, я столько бабок вложил в эту экспедицию. Теперь мне оставалось только по уши втрескаться в сопливую геронтофилку с торчащими грудками и тонкой талией. Лена резвилась, ныряя в струи волшебного фонтана. Дождь пролился, и я влюбился. Мои легкие вдыхали чистый солоноватый воздух. В это мгновение я вспомнил недавно прочитанные строки Пастернака: