Читать книгу "Моя легендарная девушка - Майк Гейл"

Я нашел в доме единственный предмет, который хотя бы приблизительно мог сойти за вазу — электрический чайник, — и поставил в него цветы. Потом забрался в кровать и взял телефон, чтобы со всеми удобствами позвонить Алисе и поблагодарить ее за подарки. Я набрал ее номер, но сработал автоответчик, так что я просто оставил ей сообщение, чтобы она перезвонила мне как можно скорее, потому что она замечательная.

Я еще раз окинул взглядом комнату — сигареты, цветы, осла — и постарался представить, как бы сложилась моя жизнь без Алисы. Был бы я сейчас небритым бродягой, орал бы неразборчивую ругань вслед детям и девушкам и пытался бы выпросить милостыню на следующую банку консервов. То, что она всегда была готова меня выслушать, очень укрепляло мою жизнь, особенно в тяжелые времена — например, когда Агги меня бросила и от моего самоуважения практически ничего не осталось. Именно Алиса возродила меня. Она собирала меня по кирпичику, пока я снова не стал самим собой — саркастичным и жалким мизантропом. Она провела немало реставрационных работ над моей избитой, израненной и окровавленной психикой, но благодаря одной вещи я в конце концов действительно почувствовал, что и без Агги можно жить.

Алиса написала мне письмо.

Оно пришло на следующий день после того, как я рассказал ей, что меня бросила Агги. Оно прибыло в небесно-голубом конверте, мой отец положил его мне на кровать, а я лежал, притворяясь, что сплю, чтобы он не спросил ненароком, как у меня дела, — я не хотел, чтобы отец увидел, как его двадцатитрехлетний сын рыдает, словно младенец, и говорит, что хочет умереть.

Письмо лежало в папке в чемодане. Я его достал. Это было мое самое главное сокровище. Я перечитывал его каждый раз, когда просыпался в дрянном настроении и не мог понять, имеет ли жизнь хоть какой-то смысл.

Бумага на сгибах поистрепалась. Я аккуратно расправил письмо и перечитал, хотя знал в нем каждое слово не хуже, чем саму Алису. Письмо идеально воспроизводило ритм и манеру ее речи. Мне казалось, что Алиса рядом.

Вилл!

В «Жизнь прекрасна» Франка Капры в конце есть момент, когда семьи приносят деньги, чтобы спасти «Строительно-кредитную компанию Бейли», этот кусочек меня трогает каждый раз, как я его смотрю. Наверное, из-за того, как именно его брат говорит: «За Джорджа Бейли — самого богатого человека в городе». Я это все тебе рассказываю, потому что это похоже на те чувства, которые я к тебе испытываю. Знаешь, ты — самый богатый человек в городе. Мне еще много чего хочется тебе сказать, но я не буду, не хочу, чтобы у тебя голова распухла.

Алиса.

PS. Я всегда считала, что Агги — безмозглая сучка с завышенным самомнением, которая не понимает, как ей повезло. Теперь она это доказала!

Последний пассаж в Алисином письме меня всегда особенно занимал. Прежде, до нашего разрыва, Алиса так удачно изображала дружелюбие в присутствии Агги, что я был уверен, будто они вот-вот станут лучшими подругами. Самое странное — я так и не выяснил, что же Агги думает об Алисе: стоило мне упомянуть о ней — она меняла тему разговора. Я притворился, что все понимаю, и оставил ее в покое, списав эту странность на «женские штучки».

Алиса, Алиса и только Алиса занимала мои мысли, как вдруг до меня дошло, что у меня сейчас, наверное, самый замечательный день рождения за всю жизнь.

И тогда зазвонил телефон.

13:33

Мы с Саймоном дружили с давних пор, еще до школы. В первый день, когда нас привели в детский сад, он попытался стянуть пакет томатных чипсов из моего ранца, воспользовавшись тем, что я был по уши увлечен игрой в «Ската» в миске с водой со Стивеном Фоулером. Но что-то — наверное, шестое чувство — заставило меня обернуться и взглянуть на свой ранец как раз в то мгновение, когда Саймон запустил туда свои жадные пальцы. Вихрем помчался я через комнату, выхватил у него чипсы и дал ему в зубы. Миссис Грин не очень понравился устроенный мной самосуд, но в дальнейшем никаких проблем не было. Потому что с того самого момента мы с Саймоном стали лучшими друзьями.

Сейчас, двадцать с чем-то лет спустя, Саймона значительно больше занимала его последняя группа — «Левый берег», где он пел и играл на гитаре, чем женщины или даже томатные чипсы. Он жил музыкой. Он как-то сказал, что, если бы ему пришлось выбирать между музыкой и женщинами, он бы скорее кастрировал себя одноразовой бритвой, чем оставил гитару. Если верить ему, то их триумф и слава — как он сам выразился, «большой бум» — это вопрос времени. Меня это позабавило, и в то же время мне стало за него немного стыдно. Он был совершенно серьезен и смог выговорить свой «большой бум» без тени иронии в голосе.

Так вот, в то время, пока я проводил юность перед телевизором, за книгами и в кино, Саймон (по крайней мере, с того дня, как увидел в «Тор of the Pops»[41]«Дюран Дюран»[42], которые демонстрировали на себе такое количество косметики, что «Макс Фактор»[43]бы позавидовал) изучал и воспроизводил одну за другой всех эксцентричных и невротических личностей рок-н-рольного извода. Когда он доучивался последний год в мужской средней школе Бичвуд, он завел себе привычку всегда ходить с наушником в одном ухе, даже когда был без карманного радио, к которому этот наушник изначально прилагался, потому что так было похоже, что в ухе у него слуховой аппарат, которым щеголял в то время его любимый Моррисси[44]. В шестом классе он открыл для себя реггей и буквально на следующее утро уже поминал Джа через каждые полслова. Через неделю он всякого человека, облеченного властью — а особенно учителей шестых классов, — называл «вавилонянином». Он знал, что многие его считают чокнутым, но знал и то, что те же самые люди, особенно девушки, считают его прикольным, хоть и «не от мира сего». Это было частью его большого плана. Однажды журналист из ка-кого-нибудь музыкального журнала спросит его о школьных годах, и тогда Саймон помолчит немного, затянется «Силк Кат»[45]и скажет:

— Я всегда чувствовал себя изгоем.

Он знал о музыке все, но именно поэтому у его группы не было никаких шансов. Музыка «Левого берега» была скучна, надоедлива и заслуживала уважения только за старательность. Саймон так глубоко увяз в истории рок-н-ролла, что совсем не мог от нее абстрагироваться. Ему недостаточно было написать хорошую песню, он хотел (да что там — ему было просто необходимо) написать что-то «классическое», чтобы впечатлить всех музыкальных идолов, что постоянно жили в его сознании. Придумать такие слова, чтобы Боб Дилан в свой доэлектрический период заинтересованно приподнял бровь, такую мелодию, чтобы Джон Леннон в гробу начал каблуком постукивать в такт, и такое забабахать на сцене, чтобы Джимми Хенрикса, с его соло на гитаре зубами, просто с ног сбило. И в качестве поклонниц ему требовались битломанки, никак не меньше. Но я был твердо убежден — левоберегомания никогда не станет словом, хорошо знакомым широкому потребителю музыкальной продукции, и точно не попадет в Оксфордский словарь английского языка. Само название его группы было ужасное, оно наводило на мысль о беретах, джазе пятидесятых, сигаретах без фильтра, поэзии битников и пьянчугах, рассуждающих о Сартре, ни страницы из него не прочитав. (Кстати, Саймон Сартра не читал, я — читал, но умнее от этого не стал.) Эту нелепую кличку навесила на них Тамми, девушка Саймона и будущая Йоко Оно. Она была на три года его младше и совсем не походила на девушек, которые ему нравились. Он всегда заявлял, что «любит хор-рошую задницу», а она была худая как щепка, и задница у нее была, как у комара.