Читать книгу "Дочь пирата - Роберт Джирарди"

Рука выглядела ужасно, она была жесткой, как подошва ботинка, вся в ссадинах. Уилсон мягко коснулся большим пальцем бугорков Венеры и Юпитера, по которым, как говорят хироманты, можно судить о наших помыслах и судьбе. Эти бугорки на ладони, обычно мясистые, были у Крикет твердыми как камень.

— Удовлетворен? — Крикет убрала руку под простыню и отвернулась от Уилсона.

— Ну и что? — сказал Уилсон. — Ты в отличие от меня занималась физическим трудом. И жизнь твоя отличалась от моей. Только и всего.

— Отличалась? Да моя жизнь была адом. — Слова прозвучали как констатация факта, а не как жалоба.

Уилсон коснулся Крикет, но она стряхнула его ладонь.

— А как насчет моря? Мне казалось, ты любишь его, — промолвил Уилсон, не зная, что еще можно сказать.

— Не будь идиотом! — отрезала Крикет и вдруг повернулась и положила голову ему на плечо. — Извини. — Она быстро погладила его по груди, будто нервный зверек пробежал. — Пойми, я пытаюсь стать другим человеком. Я была слишком агрессивной, добиваясь лучшей жизни, и очень одинокой. Я совершила несколько поступков, которые не дают мне спать по ночам.

— Какие, например? — По затылку Уилсона пробежали мурашки.

Крикет пожала плечами:

— Потом. Когда ты меня поближе узнаешь.

— Куда уж ближе! Ты что, переспала со всем экипажем какого-нибудь трампа[18]? Или убила кого-нибудь?

— Секс. Велика важность! До того как мы ушли в плавание, ты спросил: зачем ты мне на море? Тогда я тебе ответила, сам помнишь что. Вот еще одна причина: мне нужен кто-то, кому можно доверять, иначе у меня все внутри высохнет. Тебя грызла своя печаль, и я решила, что ты способен понять чужую.

Уилсон согласно кивнул:

— Это предчувствие беды.

Объяснение Крикет его не удивило. Он знал: невротическое состояние, которое делает его жизнь невыносимой, привлекает к нему лиц противоположного пола. Некоторые женщины слетаются на чувство страха перед неизвестностью, как пчелы — на мед.

— Мне знакомо это чувство, — сказала Крикет, и Уилсону показалось, будто она действительно поняла, о чем речь. — Ты готов потерять все в любой момент. Вот почему ты такой хороший игрок.

Уилсон с минуту поразмышлял и ответил:

— Возможно.

13

Во второй половине дня они впервые за двое суток оделись и сошли вниз в поисках пищи.

Консьержка, дремавшая в кресле над тем же номером «Островного курьера», подняла сердитый взгляд и указала пальцем на неряшливое, написанное от руки объявление, которое висело над ней.

— Мы опоздали на завтрак и ленч, — пояснила Крикет. — Обед будет только через четыре часа, до того — никакой еды. Таковы правила заведения.

— О Боже! — расстроился Уилсон. — Четыре часа. Сомневаюсь, что вытерплю так долго.

Крикет кивнула, сощурила глаза и повернулась к старухе. Произошел обмен мнениями на португальском языке, перешедший в спор, Крикет была неумолима. Наконец женщина сдалась, тяжело встала с кресла, к которому навек прилип отпечаток ее костлявой задней части, и с грохотом ушла на кухню через тяжелую дверь справа. Крикет и Уилсон последовали за ней.

— Что ты ей сказала? — спросил Уилсон шепотом.

— Я сказала, что, если она нас не накормит, я разобью ей морду, — ответила Крикет.

Кухня оказалась большой, приятной на вид и хорошо освещенной комнатой с камином, белой газовой плитой и широкой, когда-то модной скамьей вдоль стены. На плите что-то кипело в горшках, источая аппетитный запах. Стеклянная дверь вела в красивый садик, поросший мхом, в центре которого стояла щербатая гипсовая русалка, блестящая от дождя.

— Ей, кажется, там холодно, — пошутил Уилсон. Крикет ничего не ответила.

Они сели за кафельный стол. Консьержка наложила из кипящих горшков в керамические миски нечто съестное, поставила миски на стол и ушла. Крикет принесла из серванта тарелки, столовые приборы, бутылку вина и хлеб. «Нечто» оказалось очень вкусным супом из рыбы (головоногих и моллюсков), португальскими сосисками и рисом, сдобренным шафраном. Красное вино называлось «Вердельон», согласно этикетке оно в свое время поставлялось царям.

— Великолепно, — сказал Уилсон с набитым ртом. Крикет, слишком занятая едой, промолчала. Утолив голод, они принялись за вино. Уилсон знал: хорошая еда и выпивка вызывают у Крикет желание исповедаться.

— Расскажи что-нибудь еще, — попросил Уилсон, наполняя ее стакан.

— О чем?

— О себе.

— Тебе в самом деле интересно? — Голос у Крикет дрогнул.

— Да.

— Я доставляла много беспокойства в прошлом, — начала она, чуть помедлив. — Я связалась с очень дурной компанией в первый же год нашего пребывания на Пальметто-Хай. Ты знаешь эту публику: пижоны, раздутые от пива, засранцы, гоняющие очертя голову на машинах… Но поскольку это был остров, гоняли они на быстроходных катерах и заодно занимались контрабандой сигарет. Несколько раз я убегала из дома — один раз в Новый Орлеан и один раз в Майами, имела несколько приводов в отделы детской преступности за мелкое хулиганство и пьянство. Ты, похоже, считаешь, что я слишком быстро взрослела. Во всяком случае, мои родители никак не могли справиться со мной, и отец решил, что самое лучшее — это отправить меня в море.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он устроил меня рядовым матросом на «Иисус Любек», ржавую грузовую посудину с портом приписки в Ригала, Бупанда. Владелец судна был хорошим приятелем отца, все его звали Португи, он довольно удачливо играл, часто делал большие ставки в заведении Мазепы. В том году Португи не везло, и он решил стать капитаном, уплыть куда подальше от карт. Первая моя служба выдалась очень трудной. Прямо-таки изнурительной. Она-то и угробила мои руки. Португи заставлял меня выполнять самую тяжелую работу на верхней палубе в любую погоду. Да и сам он был непредсказуемым ублюдком, много курил опиума — черную липкую массу, которую получал горшками из Таиланда. По договоренности я была отдана ему на четыре года, как считалось — «под его покровительство». Ну и странный же был это человек! Слишком умный для жизни на море: говорил на шестнадцати языках. Трезвого, его одолевала скука, и однажды он надумал повысить мой образовательный уровень. Видите ли, после восьмого класса я пропустила много уроков.

Его каюта была забита книгами. У него была вся английская, французская, португальская и испанская классика. Мы занимались по четыре с половиной часа в день. И так каждый день в течение трех лет. Может быть, поэтому я до сих пор так ненавижу книги. Греческий язык в четыре утра, затем полновесная вахта, снова порция учебы и два часа на сон. Тем не менее до отплытия на этой посудине я едва могла осилить газету. Четыре года спустя я читала на языке оригинала Аристотеля и Платона, Данте, Шекспира, Байрона. Последнего он особо почитал. Ненавижу Байрона.