Читать книгу "Узкие врата - Дарья Симонова"

Серж, выслушав ретроспекции, мягко выворачивал к вопросу, от чего же сия секунда Инги не прекрасна? Как это можно достичь вершины, если не любишь ее?! Полчеловечества любят, но им не дано, а Инга брезгливо и нехотя – и на тебе! А что до Инги, так по ней вершина – она сама по себе промозглая, до нее добираешься, сжав челюсти до судороги, – это во-первых. А во-вторых, Инга еще только на предгорьях.

– Ну, это дело наживное, – легкомысленно махал рукой Серж.

И срывался на буколические пассажи, вспоминал свою пассию, у которой ягодицы вместо щек, – чтобы Ингу рассмешить… Еще один, после учительницы, уверенный в ее триумфе, словно ему дали почитать Фатальную книгу. Или просто все равно. Уверенность – спутник равнодушия. Проходил мимо и сделал одобрительный реверанс… Не исключено, что именно так проще накаркать удачу. Верь проезжему молодцу! Главное, чтобы он с тобой не задержался, не то счастливый сглаз его насмарку…

В Сержиных парадоксах и чепухе прорастают рациональные зерна. Подполье – существует. Подполье – условно говоря, потому что вроде как имеет право голоса, но вечно гонимо консерваторами. Прежде всего, это великий Якобсон. О нем можно только мечтать, но Инга даже и не мечтала, только теперь жадные расспросы Сержа раскалывают дремотную корку, под которой зреют шальные шансы и повороты с минуса на плюс.

Инга побаивается: от добра добра не ищут, от Большого Добра – маленьких трупп. Театр – мощная машина, в ее громадных лопастях мелкую дичь хоть и помурыжит, но не убьет. А филигранные мясорубки растолкут в момент. В театр ее взяли. В лучший театр мира, ведь так толковала Нелли, – а это необходимо и достаточно. А в другой театр – не лучший! – получается, надо проситься. Надо проделать опасное действие – предложить себя. Это категорически невозможно! Увольте Ингу от инициативы…

И Ингу уволили от инициативы, Магомет сам пришел к горе. С Сержем наболталась удача – Инге отдали Эгину в «Спартаке», хореография Якобсона. Поднесли на блюдечке гения. Дальше уже ее задача приноровить тело к смене пластики. У Якобсона на каждую ноту движение, движение сугубо якобсоновское, на причудливом танцевальном эсперанто. Никаких тебе плие, жете антурнан… а то и вовсе вся партия на полупальцах. Вспоминая то время, Инга будет сгорать от стыда за тогдашние капризы: видите ли, у нее мало ролей, зажимают бедняжку… Чуть позже за одного Якобсона она простила бы себе, высшим силам и кому угодно годы простоя!

Получив роль, Инга не могла не обрушить на постояльца конвульсивную радость, пусть и влияние его на улыбку судьбы одной Инге и было ведомо. Но кому ж неизвестно, что случаются встречи с людьми-талисманами, и рацио тут бессильно. Между ними рухнула плотина отношений хозяюшки и гостя. Серж перестал собирать за собой крошки в кулачок и предлагать деньги, Инга перестала спать в рубашке. Но почти одновременно с сокрушительной оттепелью вышло прощание. Серж объявил: пора! Пора покинуть гостеприимную келью. Сколько ж можно, мужик он или приживала?!

Инга оглушенно молчала. Беспомощно ощетинилась полуулыбкой:

– Ты женишься?

Серж изуверски не торопился открыться, словно хотел выжать из мизансцены все возможное. Хотя слез, конечно, не ожидал. И не сразу их увидел. Потому что ручьями рыдать Инга не умела. Из нее вытекало ровно две слезинки: одна из правого глаза, другая – из левого, предварительно багровел нос. Дальше, как ни бейся, картина не усугублялась. Серж был обескуражен и смущен. С какой стати о нем, даже не седьмой воде на киселе, печалиться?! Он всего лишь перезимовал, и теперь время улетать… (Это Инга думала, что Серж так думал, а что думал он сам – неизвестно.)

Инга сама испугалась, даже больше, чем после Миши: тогда будто воцарились выходные после аврала – оглушительно некуда себя деть. А теперь съезжает не друг, а «третья производная» от друга, собирает скудные свои вещи, – Серж называл их «пожиточный минимум», – а Инга раскисла, как пломбир на жаре.

Он вернулся в семью. Потом вроде бы уехал на север. Они с женой посмотрели Ингу в «Спартаке». Серж вообще неохотно вел женщин в театр, потому как сам был к нему насторожен, подтрунивал над театралами, про себя считая, что созерцание балета – дело для мужчины сомнительное. Ингу церемонно ангажировали к Сержу в гости. «На прием», как он это назвал. Приемом у них обозначался обильный ужин с главным блюдом из условной знаменитости типа замглавного редактора газеты «Футбол-хоккей». Некоторые приглашенные едва понимали, с какой стати они здесь, но Сержа только веселили казусы, его тщеславие никоим образом не ущемляло язвительности, он был готов звонко ударить лицом в грязь, лишь бы потом было о чем побалагурить. Таково было впечатление по Сержиным россказням, посему Инга тешила надежду на легкий выпивон и закусон и Сержино смешное словоблудие, но где там! И конь не валялся… Чопорное сборище людей с педикюром и гаражом, так чтобы из окна было видно… Жена у Сержа была под стать ему – миниатюрная, говорливая и ядовитая. К Инге обратилась с единственным вопросом:

– Вам дали отрицательную роль. За нее меньше платят?

Вот и закончился в жизни Инги лучезарный Серж.

Глава 16

Наверное, на вопрос «Тук-тук, кто в тереме живет?» пора ответить честно: я, Инга, мне за тридцать, я одна, я балерина, это смешно. Все остальные – гости, они уйдут. Кто хочет, пусть войдет. Я не испугаюсь ни волка, ни медведя, потому что жизнь моя и так коротка, меня били-били, не разбили, а мышка, как водится, пробежала, хвостиком махнула – и я лечу. Я уже в пути к погибели, я – золотое яичко, я приношу денежки государству, потому что за меня хорошо платят. Пока. Но деньги могут приносить и простые яички, хотя и меньшие. Только с ними ведь и проще. Из простого яичка, глядишь, и вылупится цыпленочек. А золото не вылупит никого…

Не осталось в теремке ни дневной кукушки, ни ночной. Остался Матвеев – кукушка сумеречная, промежуточная. Да и не в теремке она вовсе. Ласково стелет… но не спит. Однако – стелет. Однажды подкатил издалека. Замялся сначала. Их разговоры всегда имели строгую тему. Либо насчет душевных коллизий и горбатой жизни, либо что-нибудь про редких бабочек, пробковые деревья, Бежара, Камю. С Матвеевым, человеком распыленной эрудиции, можно было болтать о чем угодно. И вдруг, промокнув лоб платочком, он выстрелил предложение:

– Инга, может, вам хоть когда-нибудь отдыхать? Съездить на море…

Матвеев знал, что она не берет отпусков – зачем?! Они обернулись бы бестолковой грустью. А море – тем более. Инга содрогнулась от такой перспективы. Увидеть то море, родное и предательское… С тех пор как Инга канула в балет и тронулся поезд, увезший ее к северной колее, она у моря не бывала. Фантастика! Ее не понимали… Как не съездить к матери, ведь ты же, дескать, маленькая была, должна была к маме хотеть, даже и к плохой маме. Она и хотела. Но не поехала. Ведь пришлось бы возвращаться; умирать вторым, пятым, двадцатым дублем… Матвееву ответила:

– Мне кажется, у меня двойной порог чувствительности. Бить станут ногами смертным боем – буду выть, но выживу. А вот посмотрю на южное море – подохну. Кажется.