Читать книгу "Пособие по укладке парашюта - Екатерина Великина"

На этом бы истории и закончиться, но она имела неожиданное продолжение. Вопреки всем законам жанра мальчика я этого все-таки заполучила.

По прошествии двух лет мы опять встретились. К тому времени у меня появился кое-какой опыт общения с мужчинами. Но главное, у меня появилась самодостаточность – из Кати я превратилась в Катечкину. Катечкиной мальчик по-прежнему нравился, но она была слишком ленива для того, чтобы предпринимать какие-либо действия на его счет. И мальчик начал предпринимать их (действия) сам.

Он сам звонил, сам приглашал куда-то, сам цветы таскал. Катечкина была злая, называла букеты «вениками», на приглашения не реагировала, а к телефону подходила через раз. Когда женщина понимает свою силу, она становится страшной сукой… А мальчик глотал крючок – он был идеальной жертвой. Но, еще раз повторюсь, эта жертва мне нравилась, и постепенно наши отношения стали налаживаться. Поступило приглашение съездить на дачу. К нему. Я согласилась.

Концовка вышла еще более неожиданной.

Мы были на даче. Был август. И было много-много ос. Они влетали через занавешенное марлей окно и беспорядочно кружили по комнате. Я очень боялась быть укушенной осой. Почему-то именно это помню лучше всего: осы, и я их боюсь. А еще его бабушка варила варенье из слив. Она выколупывала косточки из мякоти и швыряла сливы в эмалированный таз. Было так спокойно, что я подумала, что его дача – лучшее место для того, чтобы сдохнуть. Хотя вру, там и сдохнуть нельзя было. Можно было только почить.

Мы сидели на скамейке. Говорить было не о чем. И я предложила пойти прогуляться: там такая длинная дорога вокруг дачи – полями, лесами… Солнце садилось. Он шел, заложив руки за спину, и молчал. И в этот момент я почему-то представила, что вот так все и будет дальше… Он так и будет ходить руки за спину, а я буду плестись за ним. А когда наступит август, я приду на смену его бабушке и буду варить сливовое варенье, покрывая его марлей от ос. И так мне от этого стало жутко, что не передать словами.

Мы вернулись, и я сразу же отправила его в магазин за колой. Когда он ушел, я покидала вещи в пакет, черкнула записку и опрометью бросилась к остановке. Первый же автобус увез меня на вокзал. Так все и закончилось.

Наверное, Безнадежная Любовь тем и хороша, что не имеет продолжения. Потому что ничто безнадежное не должно продолжаться, иначе оно попросту потеряет смысл.

А меня сегодня увезут на дачу, как предпоследнюю панду из зоопарка, которая в неволе не размножается.

И еще меня будет жрать совесть за то, что я курю, потому что гипоксия – отвратительная хреновина, и от нее дети гениями не становятся.

А завтра мне предстоит четырехчасовой поход за грибами, потому что проще ходить за грибами, чем бросить курить.

И через несколько часов я буду сидеть в машине и думать, что если со скоростью 160 км/час мы вылетим на встречную полосу, то ремень безопасности разрежет меня надвое.

А кроме того, муж дал кошкам дорогие венские сосиски. Эти сволочи не сожрали их, а катают по полу.

От этого болит голова. Но анальгин нельзя: в нем какая-то хреновина, от которой дети опять же гениями не становятся.

И вообще, что можно ждать от человека, общающегося только с сотрудниками ЖКХ?

Какая, в жопу, любовь?

Хандрю и впадаю в детство

Пошел третий день. Третий гадкий день гадкой болезни. Чувствую, что пахнет летальным исходом. Домашние затаились и ждут развития событий. Злюсь все больше и больше. В воздухе витают такие первородно-детские настроения… Прямо-таки вплоть до «навалять кучу посреди комнаты, чтобы мама убирала». Но кучи мне, по-моему, не простят.

Мое состояние могут описать только две истории из детства золотого.

Когда мне было четыре года, я была чрезвычайно паскудным и нервным ребенком. Такая классическая девочка-ябеда с дрожащими косичками на затылке и гармошчатыми колготками… Я была наделена чертами единственного и облизываемого всеми чадушки: каталась по полу в «Детском мире», развлекала пришедших гостей мемуарами Барто и игрой на барабане и постоянно требовала внимания к своей персоне.

За все вышеперечисленное меня регулярно драли и грозились отдать «милиционерам». На милицию я, естественно, не велась, а вот ремень очень недолюбливала. Правда, впоследствии я и с ремнем научилась обращаться.

Основная задача заключалась в следующем: когда отец начинал меня экзекутировать, нужно было орать как можно громче – во всю дурь.

В ту же секунду из кухни прибегала мама и вешала ему люлей.

Если мне казалось, что папа получил не слишком большую порцию, я показывала фокус «Проглоченный язык».

Фокус я подглядела у соседской Верки. Дело в том, что эта очаровательная девочка не получала никогда и ни за что. Один раз она разбила тарелку из сервиза, и я с ужасом поинтересовалась, сильно ли ее будут за это драть. На что она мне преспокойно заявила, что ее не будут бить вообще, потому что во время плача она так заходится, что может проглотить язык и умереть.

С этого момента мои проблемы закончились, потому что теперь, рыдая, я страшно выпучивала глаза и всячески имитировала приступы удушья. Фишка работала на все сто: мама бледнела, крыла папу трехэтажным и бежала «за сладкой водичкой», чтобы спасти погибающее дитя. Но такие шоколадные варианты были допустимы лишь в том случае, когда я доводила только одного родителя…

К сожалению, чаще всего я ухитрялась допечь обоих. Естественно, на этот случай у меня была заготовлена другая фишка, не менее театральная, чем первая.

Тут нужно сделать небольшое отступление: у вас когда-нибудь была зимняя шапка на резинке? У меня была. Такая трогательная рогатая шапочка из убиенного кролика, к которой вместо завязок пришита резинка от трусов – от одного ушка к другому. Резинку нужно было перекрещивать и натягивать поверх шапки. Раздавался очаровательный щелчок…

Так вот, разгавкавшись с родителями, я выходила в прихожую и начинала демонстративно собираться «в люди». Сначала наматывала на шею шарф, потом надевала шубку, и, наконец, приходила очередь шапки с резинкой… Я оттягивала эту чертову резинку до невозможности, и она, естественно, громко щелкала. Если я скажу, что родители сразу же обращали на меня внимание, то совру. Резинку приходилось оттягивать несколько раз. Короче говоря, я стояла в прихожей и щелкала резинкой до тех пор, пока папа или мама не обращали свой взор на мой собранный в дальнюю дорогу организм.

Как только они на меня смотрели, я произносила следующую сакраментальную фразу (всегда одну и ту же): «Всё. Ухожу… И не будет у вас девочки. Никого у вас не будет».

В эти моменты мне казалось, что они и правда верили, что отныне я покидаю отчий дом навсегда. И поэтому когда мама говорила, что «им, конечно же, нужна девочка», и раздевала меня обратно, я горестно вздыхала и соглашалась: «Ну ладно, передумала».

Вот. Поэтому первое мое настроение сегодня можно описать одной фразой: «Всё. Ухожу… И не будет у вас девочки. Никого у вас не будет».