Читать книгу "Читать не надо! - Дубравка Угрешич"

Эта простодушная фамильярность — тот самый первый признак, который подведет исследователя к самой сути психологии Були.

В сердцевине гения Були лежит вечно нетленный образ, который у многих стирается из памяти. Нам всем знаком этот образ: мама радостно вздымает малыша, подносит его маленькую, увернутую в памперс попку к носу, игриво поводит носом, притворно сводит брови, насмешливо кудахчет:

— Уфф-фу-фу-у-у! Кто это сделал пук-пук? Кто тут у нас пук-пук, а-гуу-бу-бу-бу-бу…

Малыш весело сучит ножками, мамочка, поднимая ему ножки кверху, вытирает малышу попку, чмокает:

— Кто это целует маленькому попку, а? Мамочка це-лу-ует…

Момент, когда уже несколько подросший малыш роняет в горшок кусочек говнеца, также всем знаком. Это действие, как правило, сопровождается одобрительным визгом всего окружения, маленькая какашка демонстрируется всему семейству, все радостно празднуют первую победу малыша. Первое употребление горшка является неким символическим актом его присоединения к человеческой расе и его вступления в жизнь как отдельного индивида. Ни одно из последующих его жизненных действий не вызовет стольких искренне нежных восклицаний любви и восторга. И все же, хоть каждый в отдельности прошел через этот горшечный опыт, с собой его никто не отождествляет. Мы помним первые успехи своих детей и внуков, не свои собственные.

А вот Були все помнит. Подобно тому как нечеловеческая сила сказочных чудовищ скрывается под разными личинами, пока в конце концов не объявится в неожиданном месте (в сердце какой-нибудь птички), так и мощь гения Були упрятана, погребена далеко, в каком-то черепке. Вся жизнь Були подсознательно подчинена одной- единственной цели — воссозданию мига абсолютной любви у тех, кто его окружает, повторению эффекта, произведенного первым употреблением горшка. Формула этого абсолютного счастья навсегда впечатана в мозг Були.

Не случайно Були избрал своим поприщем литературу. И не случайно Були в своем литературном бытии в первую очередь опирается на женщин: на жену — а именно, женщину, которая обеспечивает регулярность появления его литературной продукции; на женщин-переводчиц; на добровольных пропагандисток его гения; на исследовательниц его литературного творчества, журналисток, приятельниц и поклонниц. В то же время Були является неким сексуально индифферентным гермафродитом, бесполым правителем своего маленького, воображаемого королевства, одновременно и евнухом, и владыкой гарема. Були никогда не называет женщин из своего окружения их полными именами или по фамилиям — он зовет их «Беба», или «Биби», или «Боба», что представляет собой вариации на тему «агу-агу», и произносит это с особой любовью, с шутливой теплотой патрона.

Практически у всех в окружении Були нормальные имена и фамилии не в ходу, исключение — сам Були. Если Були скажет: «Саша только что починил нам батарею!» — то, возможно, «Сашей» в честь Александра Пушкина прозван Булин слесарь.

В мире Були «Федей» ласкательно кличут Федора Достоевского, «Робом» — Роберта Музиля, «Биллом» — Уильяма Шекспира. Були (как всякий ребенок) видит себя центром, а его окружение состоит из людей, чьи имена Були весело коверкает, умаляя их рост, величину и значимость.

Секрет гения Були заключен в регулярности выхода его литературной продукции. К творческому процессу отношение у него чисто физическое. Литературный процесс — сначала потребление, затем выдача продукта. То, что он «поглощает» в течение дня, он аккуратно «выделяет» на следующее утро перед завтраком. Вот почему живет он в своем кабинете размеренной жизнью писателя. Подсознательно Були решает не выходить из младенчества ни в коем случае, он быстро смекнул, что сама по себе жизнь — пища слишком тяжелая, острая и опасная, она не способствует ни хорошему пищеварению, ни долголетию. Поэтому-то Були потребляет жизнь в уже переработанном виде — высококачественную, уже пережеванную. Иными словами — книги других авторов. Були выбирает себе лучшие сорта пищи. Ему и в голову не приходит пробовать незнакомые, непризнанные и непроверенные продукты. Если он только что упомянул кого-то по имени «Джим», будьте уверены, его нынешнее меню включает г-на Джойса.

Були — паразит необычный. Он не какой-нибудь глист, приютившийся в чужом организме и живущий за его счет. Були ни за что не будет пожирать свой собственный дом и разрушать организм, который его питает. Були посредством собственного желудочного сока превращает чужие книги в сплошное месиво, а затем выкладывает брикетики, размером неизменно превосходящие съеденное им. От произведений только и остается, что аура гениальности, которая путем непостижимой химической реакции распространяется на самого Були. Пищеварение у Були отличное. Таких зубов и такого желудка ни у кого больше нет.

Секрет гениальности Були заключен также в его читателях. Були — беллетрист, но все правила художественной беллетристики он отвергает: мысли об этом лишь притормозили бы процесс его производства. В результате читатель едва не задыхается, обвиваемый лозой Булиной нескончаемой фразы, прежде чем обнаружит в его «книге» сюжет, характеры, диалог, действие, развитие. «Книжки» Були — это монументальные монологи, нудные пережевывания того, что он заглотил. Трудно определить, какая именно пища им переваривается. Но так как монументальные словесные брикетики Були неизменно имеют впечатляющие названия — «Палец Пруста», «Бабушка Флобера», «Нога Броха», «Воля Фрейда», «Я обедаю с Вальтером Беньямином», — у читателя нет иного выбора, как отнести свое недоумение за счет суперэрудиции Були и собственного невежества.

Как же получается, что секрет гения Були заключен в его читателях, если никто «книг» Були не читает? В этом- то все и дело! Книги Були — монументы непомерной литературной булимии. Монументы не демонтируются, так что мы не можем узнать, из чего они, монументы, состоят. Вот почему гений Були не вызывает сомнений. Никто не станет тратить время на разоблачение. Демонтаж занял бы целую жизнь.

Это верно, время от времени Були будоражит образ, похороненный в его подсознании, и он с негодованием требует от окружающих взглянуть на его творение. Его окружению достаточно одного его слова, они автоматически выражают свое восхищение, уже и не заглядывая в горшок. Були ничего не остается, как смириться. Его утешает то, что его литература — восхищаются ей, нет ли, — признана вечной. Пусть хотя бы в силу своей монументальности.

Були с готовностью вопрошает своих коллег-писателей:

— Как у нас сегодня, помарали бумажку?

Как можно ожидать, Були использует это местное выражение марать бумагу или манежить бумагу, то есть — писать; на аналогичном наречии манежить тарелку значит есть с неохотой, без аппетита.

Его собрат по перу с явными признаками творческого запора на физиономии цедит сквозь зубы:

— Ну… не так чтоб сильно…

Були, как личность, абсолютно удовлетворенная состоянием собственного здоровья, хвастается:

— А у меня, слава Богу, каждый день. Точно так, как и тридцать лет тому назад. Только за два последних месяца выдал несколько сот страничек… Не скрою, растет, растет моя «Манн-гора».